27/04
2012

(Из книги «НЕ ДАЙТЕ СЕБЕ ЗАСОХНУТЬ!». Изд-во «Эксмо» 2007 год).

МЫ ВСЕ ЕЩЁ ПО УШИ В РОМАНТИКЕ

 

Н Е

 

Д А Й Т Е

 

СЕБЕ

 

З А С О Х Н У Т Ь

 

! ! !

 

 

 

 

ПЕРВАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

 

Когда я учился в школе, наш физкультурный зал казался мне удивительно огромным. В нем проводились межклассные соревнования по баскетболу, футболу… Несколько лет назад я пошел на вечер встречи с выпускниками и заглянул в этот уголок радостного детства. Из него теперь сделали склад. Размером он оказался меньше, чем кухня-гостиная в современной распашонке-квартире среднезажиточного бизнесмена. Как я мог учиться здесь прыгать в высоту, длину… Разбегаться наверняка приходилось по синусоиде.

Особенно этот зал мне запомнился встречей, благодаря которой у меня, как говорят в детстве, появился настоящий друг, причем, навсегда! Я часто задумывался, как бы сложилась моя жизнь и кем бы я стал, если бы не он с его юношеской страстью к литературе, театру, музыке… Скорее всего я бы закончил Рижский политехнический институт, работал инженером на местной электростанции, к шестидесяти годам стал полноправным членом Евросоюза и более всего гордился тем, что могу без визы выезжать в Шенгенскую, извините, зону!

Я учился тогда в седьмом классе, мой будущий друг в восьмом. В нашем любимом спортзале учитель физкультуры после уроков для тех, кто хочет потренироваться, раскладывал стол для настольного тенниса. Вот за этим столом мы и схлестнулись! Несколько дней подряд пытались выяснить, кто из нас лучше играет? Не раз менялись и сторонами, и ракетками и немало искалечили шариков – все равно получалась ничья. Мой будущий друг, который тогда еще не знал, что он у меня навсегда, был явно недоволен результатом. Он же старше. Возвращались домой, как правило, вместе. Оказалось, что живем рядом. В один из таких вечеров он, как и подобает старшему, этак свысока спросил:

– Ты скольких девочек целовал?

Надо признаться, вопрос оказался для меня неожиданным:

– Две! – как можно увереннее соврал я и покраснел то ли от того, что соврал, то ли от того, что мой новый друг мог посчитать меня безнравственным. А что я еще мог сказать? Десять? Нереально! Я с детства в отношениях с родителями познал истину – врать надо правдоподобно! Иначе тебе никогда не будут верить. А ответить честно: "Ни одной" – значило признать его навсегда победителем. Не зря же он задал этот вопрос!

И все же я просчитался. Он победно улыбнулся:

– А я шестьдесят пять! – и показал свою записную книжку, в которой галочками были отмечены фамилии им целованных, после чего протянул мне руку: – Володя! Качан.

Я догадался, что Качан это фамилия, поскольку был наслышан о нем как о неуемном соблазнителе школьных сверстниц. С того вечера мы начали соревноваться не только в настольный теннис, но и кто больше перецелует девочек. Я тоже завел записную книжку. В нее переписывал фамилии с обложек книг папиной библиотеки, переводя их предварительно в женские. Скоро у меня оказались целованными Толстая, Островская, Репина, Полевая, Шолохова… К сожалению, у Володи список всегда оказывался длиннее и разнообразнее. Видимо, он переписывал фамилии прямо из телефонной книги!

 

ШКОЛЬНЫЙ ХОР

Уже в первые дни нашей дружбы Володя оказался самым интересным из всех моих друзей. Во-первых, он считался лучшим баритоном в школьном хоре, мечтал стать артистом. В отличие от меня, знал, кто такие Утесов, Эдуард Хиль и Френк Синатра… Еще он увлекался джазом, занимался легкой атлетикой, а главное, много читал. Однажды вечером во время прогулки в парке взахлеб пересказал мне лермонтовскую "Княжну Мери". По школьной программе мы Лермонтова еще не проходили. Вовка так пылко и зажигательно описывал мне о том, как Печорин издевался над княжной Мери, что на следующий день во время урока географии под партой я начал читать тайком от всех… – Лермонтова! Учительница заметила и отняла у меня книжку, возмущенно воскликнув на весь класс: "Вы подумайте, он Лермонтова под партой читает в то время, как мы проходим Африку!" На перемене ко мне подошел один из моих одноклассников и спросил заговорщицким шепотом, кто такой Лермонтов? Как будто это был запрещенный писатель или белогвардейский офицер.

Мы же с Вовкой стали подражать Печорину во всем. Хотя девушки, с которыми мы встречались, не были княжнами, мы все равно искренне старались над ними по-печорински издеваться, как будто повесть Лермонтова была этаким самоучителем как стать героем нашего времени. В то мирное время для нас, подростков, герой и бабник означало примерно одно и то же.

А потом нас вместе выгнали из школьного хора. Меня за отсутствие слуха, Володю за кощунство над песнями советских композиторов. Руководила хором учительница пения Дора Соломоновна. Я стоял в заднем, третьем, ряду крайним слева. Володя – в первом, в центре. Уже с седьмого класса он считался главным праздничным запевалой нашей школы. Ему доверяли даже героические первомайские и октябрьские запевы. Поначалу с пытливостью ума переразвитого пионера Вовка искренне пытался понять смысл того, что поет. Однажды не вытерпел, отозвал меня в сторону и спросил:

– Как ты считаешь, что означает строчка в песне о Гагарине: "Простой советский паренек, сын плотника и столяра"?

Я был восхищен своим старшим другом. Мы все пели эту песню, но почему только он один заметил смысл этой бессмыслицы? Вовка все больше нравился мне. Он воспринимал жизнь не такой, как нам представляли ее комсомол и школа. "Потому что много читает", – подумал я. И тоже начал много читать! Пытался не отставать от него не только в настольном теннисе, но и в знании литературы, музыки, театра…

Во второй раз Вовка порадовал меня еще больше:

– Как ты думаешь, красноармеец плохо знал географию или просто был дезертиром, если он шел на Одессу, а вышел к Херсону?

Мы начали с ним играть в такую игру – расшифровывать с точки зрения логики тексты песен, которые бессознательно пелись советскими дядьками и тетками в патриотическом экстазе. Я до сих пор благодарен Володе за то, что уже в то время штампованных советских взглядов, несмотря на мальчишество, мы начали улавливать фальшивые ноты окружающего нас мира. Мы сами не предполагали, что это баловство разовьет наше чувство юмора и мы заразимся этой игрой на всю оставшуюся жизнь.

– Сколько должна была выпить любимая девушка, для того чтобы посмотреть "искоса, низко голову наклоня"?

– Как можно гордиться отрядом, который не "заметил потери бойца"?

– Что означает строчка "И молодая не узнает, какой у парня был конец"?

– С чем поедет боец на войну, если, провожая его, любимая девушка просила: "Подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с саблей острой пику подари"?

Мы даже нашли ответ на практически главный вопрос советской власти, почему в стране так плохо с сельским хозяйством, продуктами, а каждый урожай приводит к битве за него. Ответ оказался зашифрован в песне:

Мы железным конем все поля обойдем,

Соберем, и засеем, и вспашем!

Действительно, не самый высокий урожай вырастет на земле, которую сначала засеют, а только потом вспашут.

В конце концов, слухи о нашем ёрничанье над песнями, не каких-то, а — советских! — композиторов дошли до Доры Соломоновны. Последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, стала репетиция, на которой в священной песне "Интернационал" Володя вместо "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем" пропел "Весь мир насильем мы разрушим до основанья, а зачем?" У Доры Соломоновны был отличный слух. Она здорово перепугалась, и, чтобы впредь никто ее не обвинил в антисоветчине, решила со школьным голосом номер один лучше все-таки расстаться. Навсегда! А заодно и со мной, стоящим слева, в последнем ряду.

Конечно, мы обиделись. Чтобы хоть как-то отомстить Доре Соломоновне, подговорили группу пионеров спеть у нее на уроке пения вместо "Орлята учатся летать" – "Козлята учатся летать". Уже в то время несформировавшегося юношеского мировоззрения у нас появились формулы, как конструировать шутки. Оказалось, не очень сложно. Например, заменять похожие по звучанию слова: скажем, "орел" на "козел". Получалось весьма впечатляюще: "Козленок, козленок, взлети выше солнца…". Или: "В отряде меня называли козленком, враги называли козлом!" Наконец: "У власти козлиной козлят миллионы".

Дора Соломоновна стала обходить нас стороной даже на переменках после того, как Володя, встретив ее в школьном коридоре, задал вопрос, что означает, по ее мнению, название песни: "Счастье иметь тебя, родина"?

 

ХОДОКИ К ЛЕНИНУ

После того как нас с Володей выгнали из хора, мы пошли в школьный самодеятельный драмкружок. Володя отличался явными актерскими способностями. Ему отдавали все главные роли, мне эпизодические. Например, в пьесе Островского "Доходное место" он играл героя-любовника, я – ряженого медведя, которого привели в купеческий дом цыгане. В пьесе Светлова "Двадцать лет спустя" ему доверили роль героя-красноармейца, мне – одноразового комиссара, у которого был всего один выход на сцену со словами: "Вся власть Советам, ура!" И ему, и мне роли удавались. Я вообще считался опытным исполнителем эпизодических ролей, поскольку во втором классе участвовал в постановке "Репки". Правда, я сидел на задней парте, а раздача ролей начиналась с первых мест, и мне досталась роль… репки! Тем не менее, по отзывам зрителей, я довольно талантливо вжился в свой образ и так артистично и убедительно в финале утренника вытаскивался из-под учительского стола, что кто-то из зрителей выкрикнул, чтобы меня еще раз закопали и вытащили на бис!

Много ролей разнообразных и в кино, и в разных театрах сыграл с тех пор Володя. Я тоже много раз бывал на сцене, много путешествовал со своими концертами, был в гастролях почти во всех частях света. Но одно выступление на школьной сцене в день рождения Ленина нам запомнилось особенно. Пожалуй, в нашей долгой творческой жизни именно оно оказалось самым адреналиновым.

Учительница истории Клара Николаевна написала миниатюрку-сценку, которая называлась "Ходоки к Ленину". Ходоков должны были играть Володя, я и еще один наш друг из моего класса Володя Крылов. Играть Ленина в самодеятельности было настрого запрещено. Даже, чтобы сыграть его в профессиональном театре, нужно было получить разрешение как минимум от горкома партии. Поэтому Ленин в сценке, написанной Кларой Николаевной, подразумевался сидящим за кулисами. Там он якобы писал свои очередные "Апрельские тезисы". Ходоки должны были выйти из противоположной кулисы, где их уже ждала секретарша Ленина. Секретарша высокая, как Останкинская башня, заостренная кверху, ученица из одиннадцатого класса – секретарь комсомольской организации школы! Кому ни попадя не доверили бы такую роль. Нам же втроем выпала честь изобразить ходоков. Это в наше время многие не знают, кто такие ходоки к Ленину, а тогда, не читавший букваря первоклассник-двоечник, знал, что ходоки к Ленину это голодные крестьяне, которые пыльным бездорожьем России шли с голодающего Поволжья к вождю пролетариата с мольбой дать им землю. Или хотя бы поесть. Мы и сейчас-то с Володей не очень похожи на голодающих крестьян Поволжья. А в то время? Розовощекие, кровь с молоком, стройные легкоатлеты… У Володи рекорд школы по бегу на сто метров, а у меня по прыжкам в высоту! Грим в школьной самодеятельности тоже тогда не использовали. И костюмов не было соответствующих. Почему-то только перед самым спектаклем мы сообразили, что, если выйдем на сцену ходоками в своих школьных отутюженных костюмчиках, это будет выглядеть кощунством по отношению к голодающим. Срочно требовалось как-то перевоплотиться. С чего нам взбрело в голову, что если мы вывернем пиджаки наизнанку, то будем больше похожи на ходоков с Поволжья, я не знаю. Только на этом мы не остановились. Еще повыворачивали наизнанку шапки-ушанки. Нам казалось, что подкладкой наружу они должны выглядеть победнее. В результате уши у наших шапок торчали в обе стороны, как крылья у чаек в полете. Этакие лопоухие треухи, пошитые поволжским контуженным от голода портным! Кто-то из нас закатал брюки до колена, кто-то до щиколотки, кто-то натянул на брючину носок! И вот такими тремя породистыми, розовощекими уродами мы вышли на сцену. Увидев нас в таком виде, секретарша Ленина вытаращила на нас глаза, как таракан от дуста, и как никогда достоверно произнесла фразу, написанную Кларой Николаевной: "Что вам, товарищи, надобно?"

Кто-то из нас, изо всех сил стараясь, как учила Клара Николаевна, правильно прожить свою роль, точно по тексту ответил: "Землицы бы нам, сестрица!" На этих словах мы посмотрели друг на друга и поняли, что сдерживаться от смеха более невозможно. Я сдернул треух и закрыл им лицо, Вовка уткнулся себе в подмышку, как страус. Среди зрителей начал нарастать смех, который иначе как антисоветским назвать было невозможно. С таким успехом сыграть патриотическую сценку могли только в пародийном драмкружке левых эсеров. Учительская в полном составе вышла из актового зала. Нас вызвали на педсовет и оставили в школе только под поручительство наших родителей. Володька к тому времени уже был комсомольцем, а нас с Крыловым после этого выступления в комсомол с первого раза не приняли. Дали год на исправление.

С тех пор, когда журналисты спрашивают, какая была моя любимая роль на сцене, я без запинки отвечаю: "Роль правого ходока к Ленину!"

 

ПЕРВЫЙ УСПЕХ

Володя на год раньше меня закончил школу и уехал учиться в Москву. Он с детства мечтал стать артистом и добился своего. Тщательно готовился с рижскими педагогами к приемным экзаменам и поступил в Щукинское театральное училище без всякого блата. А ведь конкурс в театральные училища в то время был более ста человек на одно место!

На зимние каникулы он приехал к своим родителям в Ригу. Мы, естественно, встретились. Я сразу заметил, как сильно он изменился. Стал столичным студентом! Еще бы! Он учился в центре великой державы. Был знаком со многими знаменитостями – в училище преподавали известные всей стране актеры Вахтанговского театра. Он знал теперь много новых, не понятных для меня слов: органика, публичное одиночество, система Станиславского… Я чувствовал себя подавленным. Еще совсем недавно мы были на равных не только в настольном теннисе, но и в количестве оптиченных галочками фамилий в наших записных книжках. Прошло всего полгода, и я превратился, по сравнению с ним, в дремучего провинциала. Тогда мне впервые тоже очень захотелось учиться в Москве, чтобы выучить столько же красивых и непонятных слов.

– Ты все-таки очень стеснительный, – не раз упрекал меня в тот приезд Володя. – На актерском языке это называется "зажим". Я должен тебе как-то помочь освободиться от него. – В его тоне явно чувствовалось покровительство.

Как это ни звучит сегодня парадоксально, но Володя не преувеличивал, я действительно от природы был очень стеснительным. Даже в очереди за молоком, куда в детстве довольно часто меня посылала мама, если кто-то меня отпихивал, я не умел отстоять своего места. Смущаясь и краснея, приглашал танцевать девушек на школьном вечере. Танцуя с ними, сбивался с ритма от волнения сбиться с него. А если продавщица в магазине не давала сдачу, не смел ей на это намекнуть. Конечно, последние классы школы дружба с Вовкой несколько этой стеснительности поубавила, но раскованному столичному студенту театрального я все равно казался закомплексованным провинциалом.

– Давай, сделаем с тобой какое-нибудь упражнение на освобождение от зажима, – предложил однажды Володя. – Например, переоденем тебя девочкой и выведем на улицу. А ты попробуй пройди хотя бы квартал, никого не стесняясь. Этак развязно, чтоб никто даже внимания на тебя не обратил. Если сможешь, значит, в тебе есть настоящие актерские способности. И ты сможешь поступить в театральное училище.

Несмотря на остатки детской стеснительности, предложение Володи мне понравилось. За эти дни он стал для меня столичным авторитетом. Он же был знаком с системой Брехта, Вахтангова и самого Станиславского! Я не знал толком, кто такой Станиславский, но понимал, что в театральном мире он как Менделеев в химии.

Даже само переодевание меня в женские одежды уже доставило нам немало радости. В этот зимний день к моей сестре – она старше меня на шесть лет –пришли подруги, которые учились в Рижском университете. Та, что повыше, носила зимнее пальто с отороченным лисьим воротником. Пальто, как ни странно, мне оказалось впору. Правда, чуть выше колен, но в этом тоже была какая-то изюминка. Благодаря воротнику мое лицо неожиданно для всех приобрело некую миловидную женственность. Тем более что тогда я еще не брился. А если и брился, то не чаще, чем раз в месяц, и то лишь для того, чтобы борода скорее выросла. С туфлями оказалось сложнее. Однако, и тут повезло. У другой подруги оказалась обувь довольно большого размера. Зимой она носила так называемые "венгерки". Мягкие, из войлока, они легко растягивались и завязывались шнурками под щиколоткой. Впятером, с помощью песни "Эх, дубинушка, ухнем" и легких нецензурных выражений нам удалось натянуть эти венгерки на мои ноги. Правда, потом, когда хозяйка их надела на себя, они смотрелись на ней, как смотрятся на бомжихе туфли, найденные в мусорнике. Дополнила этот наряд пышная лисья шапка того же меха, что и воротник, и… – черные чулки! С чулками пришлось помучиться. Надеть их, как надевали в то время женщины, я, естественно, не мог. Для людей современных должен заметить, что в то время колготок в Советском Союзе еще не было. Женщины поголовно носили чулки, пристегивая их, простите за интимные подробности, к специальным конструкциям, которые назывались женскими поясами, большим количеством всяких пристежек и цацек. Естественно, что надевать такой пояс я не стал. Усмотрел в этом унижение моего мужского достоинства. Поэтому натянул черные чулки сестры как можно выше и вокруг бедер обвязал потуже бельевой веревкой с бантиком на боку. Все это спрятал под черной фланелевой юбкой моей мамы, которая, к счастью, в то время с папой была в отъезде в Москве. И мы с Володей вышли на улицу! Я держал его под ручку. В то время ходить под ручку считалось хорошим тоном. Почти интимом. Женщины, позволившие взять себя под руку, уже были полусогласны на продолжение отношений.

Это была первая удачная режиссерская работа Володи. Он давал мне задания, я должен был их выполнять. Надо сразу сознаться, что, несмотря на свою природную стеснительность, я довольно быстро вжился в заданный образ, поскольку прохожие не обращали на меня никакого внимания. Ну, девушка и девушка. Не уродливее других. Красотой особенной не блещет. Чего на нее смотреть? Словом, с уроком "публичного одиночества" я справился легко. Второе задание было посложнее. Мы вышли с Володей на наш рижский Бродвей – в Риге так называли улицу Ленина. Владимир Ильич должен был перевернуться в Мавзолее, узнав, что улицу его имени молодежь называла Бродвеем. Или должен был сильно расстроиться Бродвей, узнав, что его именем назвали улицу Ленина.

– Теперь иди вперед сам! – приказал Володя тоном профессионального мэтра-педагога. А я погляжу сзади, зажимаешься ты или нет.

Если у Володи это была первая режиссерская работа, то у меня первая удачная актерская. Я настолько вошел в образ, что за мной увязались двое, довольно развязных молодых человека.

– Смотри, по Бродвею одна ходит, – попытался привлечь мое внимание один из них.

– А ножки-то у нее ничего! – добавил тот, что понаглее.

Должен сознаться, что, несмотря на наглый тон, мне даже приятно было услышать такое о своих ножках. Но потом тот, что понаглее, все испортил:

– Вот только походка у нее как у латгальского дровосека.

Это меня откровенно задело. За что так унижать ни в чем неповинную женщину? И я решил им ответить за всех беззащитных и одиноких, униженных женщин мира. Этим неудавшимся "Печориным". Обернулся и мягким мужским баритоном, слегка переходящим в басок, произнес фразу, все слова которой, можно в литературе обозначить только первыми буквами.

"Печорины" обмерли, мол, надо ж, какой странноватый у девушки голосок, не говоря уже о выражениях? Может, действительно, дочь латгальского лесоруба? Потом, очнувшись, они направились ко мне. Помимо легкой атлетики, я занимался боксом и уже готов был принять боксерскую стойку. В лисьей женской шапке и в женском пальто с лисьей оторочкой она была бы весьма впечатляющей. Все испортил Володя тем, что подоспел мне на помощь с двумя нашими друзьями, которые тоже решили принять участие в моем обучении азам актерского мастерства.

– Не троньте ее! – Он встал грудью на мою защиту, – это моя девушка! Она не переносит общения с чужими мужчинами!

"Печорины" попятились, а я из-за Вовкиной спины еще долго кричал им вдогонку все тем же мужественным голосом:

– И не смейте никогда больше так разговаривать с невинной женщиной!

А потом в центре города мы встретили учительницу физики, которая преподавала в моем классе, Валерию Николаевну. Сначала она узнала только Володю. Присмотрелась к девушке, которая держала его под ручку. Видимо, поняла, откуда-то знает ее, но откуда? Мне же настолько понравилась моя новая роль, что пискливым голоском, на который я только способен – этаким голоском восторженного евнуха – я с ней поздоровался:

– Здравствуйте, Валерия Николаевна!

На следующий день Валерия Николаевна рассказала о том, кого и где она встретила, директору школы. Меня опять вызвали на педсовет и в очередной раз пытались исключить из школы. И в очередной раз не исключили под очередное поручительство моих родителей. Но это было на следующий день.

А тогда в конце этой прогулки по Бродвею я неожиданно почувствовал этакий актерский творческий азарт, тем более что бельевые веревки вокруг бедер начали развязываться, правый чулок вот-вот должен был упасть и опозорить меня. Забежал в первый попавшийся подъезд, чтобы подтянуть его. Вовка остался ждать меня с друзьями, сторожить на выходе. Я торопился и не заметил стоящего на лестничной клетке, на один пролет выше, морячка. Практически на его глазах задрал юбку и начал манипулировать с бельевой веревкой. Не знаю, что подумал морячок о бельевой веревке, только посмотрел он на меня весьма похотливым взглядом. К счастью, опыт общения уже с подобными несдержанными ловеласами у меня был, поэтому все тем же баритональным баском я спросил его почему-то есенинской строчкой:

– Что ты смотришь синими брызгами, али в морду хошь?

Морячок явно не был знаком с поэзией Есенина, поэтому сильно расстроился. Его похотливый взгляд мгновенно сменился гримасой ужаса. В которой он и застыл на некоторое время. Его как бы приморозило. Пока он не разморозился, я успел подвязать чулок и, послав ему воздушный поцелуй с приветливым "пока", вынырнул из подъезда.

А потом мой азарт передался и Володе. Он предложил мне выполнить последнее упражнение на импровизацию: он мой муж, я его молодая жена, он от меня убегает, я пытаюсь его догнать, вернуть в семью. Слова я должен был на бегу придумывать сам. Главное, чтобы люди поверили, что я все еще его люблю. Ох, и быстро мы в то время бегали! Особенно Володя. Его рекорд по бегу много лет не мог в школе побить никто. Словом, неслись мы друг за другом по улице со всей легкоатлетической прытью юности. Он бежал как настоящий спринтер, я пытался его догнать, подпрыгивая, как и подобает прыгуну в высоту. Мои чулки, конечно же, упали и стали носками, на которых болтались белые колечки из бельевых веревок. Не знаю, как там по Станиславскому, но друзья говорили, что в моем беге угадывалось сквозное действие всей предложенной мне роли! Повинуясь "учителю", слова я подбирал на ходу:

– Когда, сволочь, алименты платить будешь?

– Слушай, а ты все-таки способный! – все с той же педагогической заносчивостью похвалил меня вечером мой старший друг. – У тебя может быть большое будущее. Тебе надо тоже поступать в театральный.

Володя до сих пор вспоминает эту историю, даже описал ее в своей книге "Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка".

Отец мой, которому я рассказал, как мы повеселились с Володей, отреагировал неожиданно:

– Один раз так похулиганить, конечно, можно. Но на сцене… Судя по всему, твое будущее на сцене! Никогда не переодевайся женщиной! И не соглашайся исполнять женские роли. Это плохой тон. Пошлость. Это делают только те, кто хочет насмешить, а подлинного остроумия нет.

Кто бы мог подумать, что эта фраза отца так пригодится мне в моей будущей жизни. Не раз в различных телевизионных передачах мне предлагали поучаствовать в каком-нибудь шоу, переодеться бабкой или сыграть Бабу-ягу, цыганку… Я каждый раз отказывался, обижая этим авторов и режиссеров передач.

– Ну почему? Это же так смешно может быть! – каждый раз недоумевали телевизионщики.

– Не хочу! Понимаете? Не-хо-чу!

Я не мог им раскрыть секрет, что это одна из заповедей моего отца:

– Представляешь, если ты переоделся в женщину, вышел на сцену, а в зале сидит твоя мама? Неужели тебе не будет стыдно? Никогда не говори со сцены то, за что тебе было бы стыдно перед твоей матерью!

И я, и Володя много раз с тех пор бывали на сцене. Но ни разу за эти годы ни он, ни я не произнесли перед зрителями ни одного нецензурного слова и ни разу не переодевались в женское!

 

МОСКВА! КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ

После Вовкиных рассказов о студенческой жизни в столице, я заявил отцу, что хочу учиться только в Москве. Правда, несмотря на уговоры друга, о театральном даже не помышлял. Уже тогда я не любил мечтать бесперспективно. Что я покажу приемной комиссии на вступительных экзаменах в ту же "Щуку"? Как я играл репку или ходока к Ленину?

Зато Космос, ракеты, быстрые нейтроны, кварки и похожие на бесконечные вопросительные знаки интегралы меня манили своей загадочностью. Я мечтал стать выдающимся ученым: ядерщиком-физиком, или конструктором космических кораблей… Недаром у меня был фотоаппарат "ФЭД-2", подаренный за первое место в математической олимпиаде среди восьмиклассников. Из всех громких аббревиатур: МГУ, МВТУ, МАДИ, МИФИ, МАИ – меня больше всего манил МАИ. От этого слова веяло авиацией и Космосом, небом и студенческой жизнью… Само слово МАИ было певучим, ласкало слух и от его произнесения у меня улучшалось настроение, как от мантры. "Хочу в МАИ, и все", – так пытался я объяснить свою мечту родителям. Только теперь я понимаю, что нашептала мне в ту пору интуиция: "Если хочешь стать артистом, а в театральный поступить не можешь, поступай в МАИ!" Я тогда еще не знал, что студенты всех поколений МАИ расшифровывали как Московский актерский институт с легким авиационным уклоном. В МАИ действительно тогда была одна из лучших команд КВН в стране. Многие бывшие студенты МАИ стали известными артистами театра, кино, эстрады… Я уже не говорю о писателях-сатириках! Их из выпускников МАИ образовалась целая "могучая кучка". Студенческий театральный коллектив "Телевизор" нашумел по Москве спектаклем "Снежный ком или Баллада о выеденной яичной скорлупе". Даже Аркадий Райкин в 1966 году побывал в Доме культуры МАИ на этом спектакле, после чего сказал: "Думаю, ничего более сатирического в двадцатом веке уже создано не будет!"

Однако, несмотря на заслуженный математикой фотоаппарат, в МАИ меня с первого раза не приняли. В то время, чтобы попасть в такой элитный вуз, нужно было по всем экзаменам получить пятерки. У меня же выскочила одна четверка. Кто бы мог теперь поверить – по литературе! За сочинение. Я негодовал. Зачем мне в МАИ литература! Я же собираюсь стать не писателем, а космическим инженером. Неужели в приемной комиссии думают, что я когда-нибудь в Космосе буду писать сочинения по литературе? Почему-то мне верилось, что когда-нибудь я полечу в Космос. Настолько стану выдающимся ученым, что Космос без меня не обойдется никак. Я еще не понимал, что в Космос посылают не выдающихся ученых, а собак или специально обученных, с выдающимся собачьим здоровьем. Поэтому со своими постоянными ангинами и гайморитами мечтать о Космосе мне было также бесперспективно, как пытаться побить мировой рекорд по прыжкам в высоту, надев скафандр с ластами.

Зато с теми же оценками, которые я получил на приемных экзаменах в МАИ, меня с удовольствием приняли в Рижский политехнический институт. Правда, на латышское отделение. Но это все равно было лучше, чем угодить в армию, куда принимали с любыми оценками.

 

ФИЛАТОВ С ДРЕССИРОВАННЫМИ РИЖАНАМИ

В Рижском политехническом институте тоже была команда КВН. Целый год я считался ее капитаном. Слыл остряком среди сокурсников. Научился играть в преферанс, пить пиво, готовить цыпленка "табака", ни в чем не уступать родителям, бренчать на гитаре и напевать уголовные песни тем, у кого нет слуха, отсыпаться после бессонных ночей на лекциях, подперев подбородок карандашом, чтобы не падала голова, в позе "профессор, я вас внимательно слушаю", еще научился круто щелкать жвачкой, надувать ею шарики, стрелять на улице сигареты, когда нет денег их купить, танцевать с девушками, не спотыкаясь от волнения, что сейчас споткнусь… Да, чуть не забыл, играть в настольный теннис левой рукой! Это позволяло неплохо зарабатывать летом в домах отдыха, где частенько отдыхающие играли на деньги. В таких случаях, заманивая противника, я разминался левой рукой, и когда тот, видя, что я не очень опасный соперник, соглашался сыграть на рубль или два, я перекладывал ракетку в правую руку. Спорить было бесполезно, поскольку мы не оговаривали условия, какой рукой я буду играть. Наконец, я научился разливать бутылку водки по булькам с завязанными глазами на равные доли по стаканам.

Словом, учиться в Риге вначале мне показалось даже интересно. Пока в очередной раз на очередные зимние каникулы в Ригу не приехал Володя. На этот раз он приехал не один. С ним приехали "подивиться" прибалтийскому лоскутку цивилизованной жизни на западном краю необъятной совдепии его новые друзья -студенты Щукинского театрального училища: Борис Галкин – бывший рижанин, теперь известный режиссер и актер, Леня Филатов – будущий поэт, кинорежиссер и актер Театра на Таганке и… я не мог поверить своим глазам… – Наташа Варлей! Я еще не знал тогда, что Филатов пишет стихи, а Володька сочиняет на его стихи музыку. Зато Варлей уже знали все! Несмотря на то что она училась всего лишь на третьем курсе, она уже снялась в "Кавказской пленнице". Филатов был не на шутку в нее влюблен и посвящал ей стихи. Володя и Боря были влюблены в нее тайно и никому об этом не говорили. Как раз в эти дни в нашей школе проходил традиционный вечер встречи с выпускниками. Мы завалились на него всей нашей компанией вместе с Варлей! В школе случился переполох. Но не сразу. Сначала Наташу никто не узнал. Это понятно. Никому в голову не могло прийти, что сама Варлей без помощи Вицина, Никулина и Моргунова заглянет в нашу очень среднюю школу. Теперь я этот эффект знаю. Стоит появиться в театре, в концертном зале или на каком-нибудь модном столичном вечере, сразу начнут общелкивать фотоаппаратами, просить автографы… А наденешь кепочку, поедешь в метро, никто внимания не обратит. Кто-то присмотрится, как бы споткнется взглядом, а потом отвернется, мол, надо же такое причудилось?! Видимо, перебрал вчера. Так случилось и с Наташей на вечере встречи. Сначала всем показалось, что почудилось. Но потом Вовка шепнул, кому надо, естественно, по секрету, что это Варлей, добавив: "Только ты никому не говори, чтобы переполоха не было!" Через пять минут в школе начался переполох. С тех пор я навсегда усвоил правило, которым пользовался всю оставшуюся жизнь: если хочешь, чтобы о чем-то узнали все, шепни об этом кому-нибудь по секрету на ухо и попроси никому не говорить! Вокруг нас собралась вся школа вместе с учителями, истопником, комендантом и сторожем.

Нас и без того уважали с Вовкой в школе. Наши рекорды: его по бегу, мой по прыжкам в высоту – еще несколько лет красовались после того, как мы окончили школу, на доске школьных рекордов. Но в этот вечер о них никто не вспоминал. Мы же были знакомы с самой Варлей! Это был рекорд рекордов! "Значит, мы и вправду их неплохо учили! – возгордились учителя. – Раз с ними задружилась Кавказская пленница".

Конечно, столичных гостей вызвали на сцену. Филатов читал свои стихи, Боря Галкин – стихи Есенина, Володя пел песни, сочиненные на стихи Лени. Поскольку Боря и Володя были рижанами, а Филатова фамилия в то время была известна во всем мире благодаря дрессировщику диких зверей, это импровизированное выступление Качан назвал: "Филатов с дрессированными рижанами!"

Потом Варлей рассказывала, как ее несколько раз на съемках неудачно воровали Никулин, Вицин и Моргунов. Надо же, они выступали на той самой сцене, где мы с Вовкой имели успех с "Ходоками к Ленину". Я смотрел в эти дни на своих новых друзей и понимал, что если я останусь учиться в Риге, то засохну! Так и буду разливать в подъездах по булькам, стрелять сигареты на улицах и оттачивать технику обольщения местных княжон на танцплощадках, пока меня не распределят молодым специалистом на какую-нибудь местную электростанцию, где я дослужусь к концу жизни до начальника отдела электрических счетчиков или до старшего контролера главного рубильника. От Вовкиных новых друзей шла необыкновенная энергия свежести. После общения с ними казалось, будто окунулся в живую воду. Мечта о Москве раскрутилась с новой силой, как освобожденная пружина. Словно она дремала в коме, а теперь ожила. У мечты снова появился пульс. Я твердо решил во что бы то ни стало пробиться в Москву.

БРОДВЕЙ ПО-ЛЕНИНСКИ

В те зимние студенческие каникулы мы каждый вечер прогуливались с моими новыми столичными друзьями по Старой Риге. Я хвастался тем, к чему не имел никакого отношения: готикой, несовдеповской чистотой на улицах и кафе, западным сервисом – только в Прибалтике официанты тогда знали, что такое некастрюльный кофе, а настоящий экспрессо! В один из таких вечеров Наташа заметила, что я грустный. Спросила – отчего? Сначала я не хотел признаваться, но потом не удержался. Нет большего счастья для молодого человека, чем иметь возможность кому-нибудь пожаловаться на несчастную любовь! С восторгом обманутого влюбленного, которому сочувствует знаменитость, я рассказал ей о том, что только вчера расстался с любимой девушкой, а сегодня, как мне поведали доброжелатели, она уже с новым другом пошла в одно из самых модных кафе Риги. Причем, не просто с кем-нибудь, а с одним из королей нашего рижского Бродвея!

– Король Бродвея? – удивилась Наташа. – У вас, что, свой Бродвей есть?

– Да. Улица Ленина!

Наташа рассмеялась.

– Почему же он король?

– Он моднее всех одевается. У него дядя живет в Австралии и присылает ему посылки. Он первым в Риге начал носить белые носки, красные кепки и расклешенные брюки.

– Но у тебя тоже расклешенные.

— Да, но я клинья вставлял сам, чтобы они расклешились… Вернее, вставляла мама по моей просьбе. Выпарывала материал из своих юбок, а у него настоящие, фирменные! Австралийские!

– А в каком они кафе? Тебе сказали? – не без лукавства переспросила Наташа.

Я не сразу сообразил, что она задумала.

– Да тут, рядом.

– Чего-то я захотела вашего настоящего кофе-экспрессо. А не нашего московского, кастрюльного. Может, зайдем туда?

Это был один из самых счастливых вечеров в моей юности. Наташа взяла меня под руку – я уже объяснял, что в то время это был знак высочайшего расположения женщины к мужчине – и мы направились к кафе. Швейцару я дал, как тогда было принято, на лапу рубль, чтобы он нас пропустил, несмотря на повешенную на двери табличку "Мест нет". В Советском Союзе такие таблички, выпущенные в какой-то типографии тиражом более миллиона экземпляров, висели на всех дверях всех кафе и ресторанов. Невероятно, но швейцар от рубля отказался. Он узнал Варлей! Ему неудобно было при ней брать рубль. А дать ему больше, чем рубль, в то время я был неспособен.

– Видишь, меня уважают даже швейцары! – поерничала Наташа.

– Уважение, между прочим, ценой всего в один рубль! – съязвил с нежностью полуотвергнутого Леня.

У моей девушки, с которой мы встречались, были раскосые глаза, поэтому на Бродвее ее звали Кореянкой. Почему не Китаянкой, не знаю. Наверное, потому, что от Китая тянуло социализмом, а от Кореи хоть немножко, но капитализмом. Она сидела в центре зала со своим стильным кавалером. Швейцару я намекнул, чтобы он никому не говорил, что со мной Варлей. Особенно, чтобы он не говорил вон той девушке за тем столом и тому бродвейскому мачо в нейлоновой рубашке. Швейцар мне понимающе подмигнул, мол, все понял, сделаю как надо! И действительно сделал. Весть о том, что в кафе пришла сама Варлей, мгновенно разлетелась по столикам, вокруг зашептали:

– Варлей, Варлей, Варлей…

– А кто это с ней рядом?

– Неужто, ее ухажер – рижанин?!

Столик по просьбе швейцара нам дали в самом центре зала. Володя с Леней и Борей сели за другой столик. Они не должны были мешать "влюбленным". Наташа играла свою роль превосходно. Шепот не утихал:

– Посмотрите, как они нежно смотрят друг на друга!

Мы действительно нежно смотрели друг на друга. Только я искренне, не веря самому себе в то, что передо мной настоящая, живая – вот, до нее даже можно дотронуться – Кавказская пленница, а Наташа согласно предлагаемым обстоятельствам по Станиславскому. Она, безусловно, была талантливой актрисой. Даже Станиславский, взглянув в ее глаза, сказал бы: "Верю!" и прослезился. А глаза Кореянки из раскосых превратились в косые. Поскольку она то и дело косила ими в нашу сторону. Даже ее мачо замолк. В кафе никто больше не восхищался его нейлоновой рубашкой, которых в то время в Риге было всего пять или шесть.

Мы выпили кофе и вышли из кафе обнявшись! Я чувствовал себя героем романа Фицджеральда "Великий Гэтсби". Надо же, я мог, не смущаясь и не спотыкаясь, пройти через все кафе под столькими взглядами-шпицрутенами. Вовкины уроки не прошли даром. Может, действительно, когда-нибудь буду выступать на сцене.

На следующий день Кореянка мне позвонила. Сработала азиатская ревность.

– Что у тебя с ней? – спросила она тоном, на который уже не имела никакого права.

– Абсолютно ничего! – ответил я, предварительно помявшись. Мол, на самом деле было все, но я джентльмен и в этом никогда не признаюсь.

Кореянка помолчала, потом буквально огорошила меня чисто рижско-бродвейским умозаключением:

– А туфельки у нее, между прочим, немодные.

Теперь я понимаю, почему я тогда сдержался. Я мыслями уже был в Москве. Поэтому даже нашел в себе силы похвалить рубашку ее нового кавалера. В конце беседы Кореянка предложила нам встретиться и обсудить, можем ли мы поправить наши отношения. Ей, видимо, показалось, что она во мне что-то не разглядела из того, что разглядела столичная знаменитость, и теперь хочет понять, что это такое было: туфли, джинсы или еще что-то? Может, пальто? Или особый сорт сигарет? Бродвейские вкусы вгрызались тогда в молодежь не менее, чем ныне попса в наших подростков.

Кореянка не ожидала, что я откажусь от нашей встречи. Честно говоря, и я не ожидал. Своим приколом Наташа вылечила меня. Я уже не хотел держаться более за прошлое, я смотрел в будущее. Да и потом, чего обсуждать?

– У меня даже нет нейлоновой рубашки! – это была моя заготовка, я ее припас с вечера, понимая, что моя бывшая любовь непременно позвонит. Ни одна первая любовь не может перенести унижения перехода в памяти в раздел "Увлечения молодости".

 

КТО ИЩЕТ, ТОТ ВСЕГДА ХОТЬ ЧТО-ТО НАЙДЕТ!

В последний день студенческих каникул мы болтались по заснеженной Риге. Все советские города в ту пору были особенно хороши под снегом. Тем более Рига. Готические шпили торчали из покрытых густым снегом крыш средневекового Старого города и утыкались копьями в низкие прибалтийские тучи. Я предложил обследовать подземную Ригу. В каком-то дворике между католической церковью, Верховным Советом и свалкой зияла в земле большая дыра. Очень хотелось верить, что это средневековый подземный ход. Наташа в коричневой шубке и я, не помню в чем, полезли. Ход становился все ниже и темнее. Вскоре пришлось пригнуться, а потом и вовсе ползти. Я впереди, звезда за мной. Прикрывал звезду Качан. Филатов и Галкин остались страховать нас на "большой земле". В голове звучало": "Трутся об лед медведи, как о земную ось".

К сожалению, вскоре этот подземный лаз закончился. Оказался заваленным. Советская власть тщательно охраняла историю от народа. Пришлось даже не разворачиваться, а пятиться к выходу в обратном порядке. Звезда ногами вперед, и я за ней ногами в нее. На выходе нас встретили снежками и криками будущие знаменитости, тогда еще романтики.

Потом ехали в трамвае. "Звезду" никто не узнавал. Все по той же причине. Кому могло прийти в голову, что подружка Вицина, Моргунова и Никулина может ехать в трамвае с тремя юнцами, у которых, судя по веселости, еще не закончился период полового созревания. Наташу это все мало заботило, ее насторожило другое:

– Пахнет чем-то! – сказала она, подергав носом, как енот-полоскун.

– Чем-чем? Романтикой! А точнее, дермецом! – цинично, но верно уточнил Володя. – Кто-то из пассажиров, видимо, вступил в него, придурок.

— Ты думаешь, это кто-то другой придурок? А что у тебя на лацкане? – поинтересовалась Наташа. – А еще вот тут, и вот тут!

Она радовалась и смеялась, как мультяшечный ребенок.

Володя присмотрелся к себе, потом к Наташе, после чего не менее цинично заметил:

– Между прочим, ты на себя посмотри? Просто у тебя шубка коричневая, и на тебе не видать. А если приглядеться, то ты не Варлей, ты – Дерьмовочка!

Запах усиливался. На нас, вернее, на запах, который от нас шел, стали оборачиваться пассажиры. Оказалось, в романтической темноте подземного хода мы не успели унюхать, что последние несколько веков в него забегали только собаки. Причем, не за романтикой. Пришлось немедленно покинуть трамвай и долго чиститься в парке снегом, отмываться от результатов поиска исторической истины.

– Это вам всем урок! – сказал тогда Филатов. – Никогда не искать истину где попало! Всегда окажешься по уши в дерьме!

А совсем недавно Лени Филатова не стало. Может, поэтому теперь особенно часто вспоминаются мне те времена, когда фантазировались идеалы и верилось, что истина на всех одна. Мы всегда гордились друг другом, потому что каждый по-своему не изменял этим идеалам. Мы всегда помогали друг другу не засохнуть в сегодняшнем жестком мире звезд, президентов, таможен, презентаций, девальваций, маркетингов, тюнингов, аналайзингов и стыбзингов!

 

МОИ «УНИВЕРСИТЕТЫ!»

Благодаря моим новым друзьям мечта о Москве ожила во мне с такой силой, что я перевелся из Рижского политехнического института в Московский авиационный с потерей года. Точнее, с уже третьего курса на второй. Но я не чувствовал себя второгодником. Я бродил вечерами по искрящейся окнами Москве и не верил в свое счастье. Тогда мне в Москве нравилось все: широченные улицы, как полные живой, людской энергией реки, центробежно растекались от Кремля и терялись на бесконечных новостройках окраин. Фундаментальные сталинские дома – крутые берега этих мощных рек. Многих приезжих, особенно из провинции, Москва уже тогда пугала суетой, толкотней… А мне этот людской муравейник нравился. Мне представлялось, в нем заложены новые биоритмы будущего. Будущим в те шестидесятые годы казались далекие восьмидесятые и девяностые.

Театров в Москве было столько, что не сразу можно было разобраться по афише, где что идет. За постоянно меняющимися выставками не уследить. В Риге, сачкуя с лекций, я выбирал, куда пойти, между тремя-пятью кинотеатрами. В столице этих кинотеатров было столько, что не хватало лекций, с которых можно сачкануть, чтобы их все обойти. Музеев, как одуванчиков на весеннем лугу!

Да простят меня читатели за кулинарное сравнение, но Рига – это скупой европейский микробутербродик, купленный в магазине полуфабрикатов, а Москва – пышный пирог в центре стола, испеченный дородной хозяйкой. Конечно, порой, Москва была хозяйкой весьма грубоватой. И провинциалов встречала не слишком гостеприимно. Особенной грубостью отличались официанты, швейцары, продавцы… Но и это вспоминается теперь как некое необходимое испытание молодости, которое нужно было пройти, чтобы закалиться на всю жизнь. И у меня нет обид на тот советский золотозубый тётешный сервис, как нет обид у отслужившего в армии дембеля на погонял-прапорщиков.

Но более всего поразило меня то, что в МАИ студенты называли своих преподавателей по имени-отчеству, хотя большинство из них были профессорами, среди которых попадались даже академики. Я долго не мог к этому привыкнуть. В Риге же от студентов требовали, чтобы преподавателей они называли по фамилии. Перед фамилией вставляли слово "товарищ". Товарищ такой-то, разрешите к вам обратиться? Как в некоем военном подразделении. Интересно, что именно в Риге, которая считает нынче, что в Прибалтике появилось первое вольнодумство, во всех учебных заведениях была полувоенная дисциплина. Я помню один год в девятом классе, когда я учился в латышской школе, наш завуч товарищ Берзиньш на переменах заставлял всех учеников ходить парами по кругу. Причем, даже пару мы – ученики – не имели права подобрать себе сами. Пара подбиралась завучем школы в зависимости от твоих оценок. Только отличнику позволялось гулять, держась за ручку с девочкой. И лишь в том случае, если девочка тоже была отличницей. Может, поэтому прибалты так возненавидели все, что связано с Советским Союзом, теперь и первыми на постсоветском пространстве потребовали, чтобы их называли господами, поскольку слишком уж старались быть товарищами.

В МАИ такого совдеповского лицемерия между студентами и преподавателями не было. Студент мог стрельнуть сигарету у профессора, занять у него три рубля, навешав лапши на уши и разжалобив, мол, от голода плохо стала соображать голова и не может отличить целые ряды от нецелых. Вот такое было удивительное явление для меня после Латвии – профессора любили своих студентов! Еще больше удивляло, что профессора и даже академики студентам улыбались В Риге преподаватели все были очень серьезными, значительными, важными! А в МАИ они даже любили со студентами порой пошутить. У некоторых, опять-таки выражаясь языком сегодняшним, было просто отвязное чувство юмора. Например, один из седовласых академиков на экзамене по термодинамике спросил у моего друга, почему стакан, стоящий на подоконнике с водой, с солнечной стороны холодный, а с теневой теплый? Друг долго пытался профессору что-то объяснить. Даже составлял формулы, основанные на первом и втором законах термодинамики, почему-то приплел закон Бернулли, кривую Гаусса… После чего и получил двойку, поскольку оказалось, что перед тем, как задать этот вопрос, профессор просто повернул стакан на сто восемьдесят градусов. А еще один профессор поставил студенту тройку только за то, что тот несколько раз на экзамене брал билет и умоляюще просил профессора: "Разрешите еще хоть один посмотреть?" "Раз что-то искал, значит, что-то знал! А тому, кто хоть что-то знает, я всегда ставлю тройку", – оправдался потом перед деканом профессор.

Еще благодаря МАИ я научился играть в преферанс! Даже одно время, после того как преподаватели перестали мне одалживать трешки, зарабатывал им себе на жизнь. Мы работали втроем. Стыдно признаться, но у нас была своя система знаков, постукиваний пальцев по столу, подмигиваний друг другу. Пытались изобрести новые методы крапления карт. Есть такое выражение: "Проигрался до того, что остался без штанов". Именно это однажды со мной и случилось. Вернее, я остался в одних штанах и рубашке, а всю остальную одежду я проиграл. С тех пор поклялся никогда больше к картам не притрагиваться, если это не карты географические. Правда, до сих пор уважаю тех, кто сегодня играет в преферанс. Кто, несмотря на все эти бесчисленные заманухи: казино, игральные автоматы, ипподромы – не изменил преферансу – самому жесткому воспитателю смекалки и умению высчитывать любую комбинацию без соответствующих программных обеспечений. Каждый раз, когда я прохожу мимо зала игральных автоматов, мое сердце словно попадает в соковыжималку от жалости к сегодняшнему молодому поколению. Преферанс среди одноруких бандитов – это седовласый мудрец среди рожденных в пьяном зачатии дебилов. Теперь я понимаю, что преферанс расширил мою модемную плату, увеличил скорость работы процессора и научил интуичить прикуп. Летом 74-го года агитбригадой МАИ по путевке ЦК ВЛКСМ с гастролями мы обслуживали концертами ледоколы и сухогрузы на Северном морском пути. На одном из сухогрузов нас застал шторм. Девятибалльный! Мы даже не успели испугаться. Потому что играли в преферанс и пытались поймать неловленный мизер. Качка при этом была такая, что сползал прикуп. Приходилось и его, и друг друга держать и при этом еще соображать.

А напротив нашего общежития было женское общежитие пищевого института. Маевское общежитие считалось мужским. Девушки как-то не очень хотели становиться авиаторами. В клубе пищевого института устраивались танцы. Еще даже не было такого слова "дискотека". Привести девушку из пищевого после танцев было некуда. В общагу? Стыдоба. Это же мужское общежитие. Порядочная девушка вместо того, чтобы заняться тем, для чего ее привели, начала бы мыть посуду. А куда деть соседей по комнате? В то нравственное время даже целоваться при других стеснялись. Порнографии же никто не видел, о наркотиках знали понаслышке.

Зато, с другой стороны от института находилось троллейбусное депо. Троллейбусов к тому времени в Москве расплодилось, как прусаков в коммунальной квартире. В депо все они не вмещались на ночь. Поэтому многие троллейбусы оставались "ночевать" прямо на мостовой, напротив нашей главной институтской проходной. Вот в эти троллейбусы мы иногда и приводили своих любимых девушек после танцев. Шутка ли, мои старшие товарищи научили меня не только открыть двери "спящего" троллейбуса, но и поднимать его штанги, присоединять их к проводам, включать печку… В троллейбусе даже зимой становилось тепло, а из снятых сидений мы научились раскладывать двуспальную кровать для ночлега. Главное было, после танцев в пищевом успеть занять свободный троллейбус. Впрочем, уже издали, на подходе становилось понятно: если штанги подключены, значит, троллейбус занят. Не мешать! А вдруг там твой друг занят сейчас самым важным делом – читает любимой девушке стихи!

Да, мы тогда любили литературу, девчонок, которые любят за прочитанные им стихи, водку с пельменями, фильмы эпохи неореализма, театры, пирожки с мясом на морозе по пять копеек… В то время еще не было таких понятий, как мак-хряк или хот-дог. Нам и в голову не могло прийти, что этакую вкуснятину можно назвать "горячей собакой"!

Конечно, еще надо было поспевать учиться. В свободное от преферанса и троллейбусов время. В общем, авиационный институт не давал соскучиться по дому. Наконец, спорт и самодеятельность. Со спортом у меня дружбы не случилось. Я слишком часто стал выпивать по вечерам. А куда дорога энергичному, спившемуся спортсмену? Только в самодеятельность!

Сцена продолжала меня зазывать воспоминаниями о "Ходоках к Ленину" и "Репке". Этот успех хотелось повторить. Я продолжал дружить с Володей и его друзьями из "Щуки". Они были близки к тому, что я любил больше всего на свете, к театру. Даже сейчас, по прошествии множества лет, я могу сказать, что театр был на протяжении всей моей жизни единственной любовью, которой я никогда не изменял. Я даже бывал на лекциях по актерскому мастерству, куда меня иногда брали мои друзья, в свое училище. Ходил на репетиции их дипломных спектаклей. Выучил систему Станиславского. Она органично дополнила термодинамику, а также теорию машин и механизмов.

 

ГУРУ

Моим учителем на какое-то время, как у Качана и у Галкина, стал Леня Филатов. Леня, как и мой отец, мыслил широкоформатно. Как и отец, он не подчинялся тем взглядам, которые в нас вдалбливали советской колотушкой. Он всегда высказывал свое личное мнение. И мнение это, как у поэта, рождалось в его сердце, а не в голове. Его мысли были формулировками его ощущений.

Леня научил меня понимать кино как искусство, а не как заснятый сюжет. Он знал, где, в каком закрытом кинотеатре Москвы, по какому абонементу будут показывать западный, не идущий широким экраном фильм. И мы ради очередного шедевра улетали на метро на край Москвы. О кино он знал столько же, сколько Дерсу Узала об Уссурийском крае. Феллини, Де Сика, Антониони… Все эти новые для меня слова я узнал впервые от него. Фильмы, которые мы не могли посмотреть в кино, Леня мне пересказывал. Причем пересказывал так образно, красочно и метафорично, что, когда после его пересказа я посмотрел фильм "Сладкая жизнь", я был разочарован Феллини. И сожалел, что фильмы гениального итальянского режиссера люди не могут почувствовать в пересказе Филатова. Умозрительно созерцающему Феллини, Леня добавлял нашего российского пыла, темперамента и остроумия!

О Лене хочется рассказывать долго и много. Конечно, все не без греха. И он был человеком со всеми присущими нам слабостями. Любил выпить, опохмелиться, далеко не мудро отстаивал в споре свою точку зрения – мог даже подраться! Довольно часто мог в споре обидеть человека, съязвить так, что тот становился его врагом на всю жизнь. Про одного из очень гордых, звездящих артистов, например, сказал, что тот напоминает ему описавшегося беркута. А еще в Лене было то, что есть далеко не в каждом, – пружина! Есть такое выражение у инженеров "заневоленная пружина". Вроде и пружина, но заневолена. Не может поэтому раскрутиться. Большинство людей в Советском Союзе напоминало заневоленные пружины, а Леня был пружиной раскручивающейся. Он не признавал неволи души. Он был прежде всего поэтом, а потом уже актером и режиссером. Стихи словно копились у него в душе, а потом от переизбытка поэтического давления, дабы организм не взорвался, прорывались на бумагу. Леня, как и Пушкин, мог разговаривать рифмами. Бывало в компаниях на спор импровизировал стихами. Это был настоящий фокус! Позже, когда на сцене конферансье стали играть со зрителями в буриме, меня этот трюк уже не удивлял. Подобные буриме для Лени были не сложнее, чем для Толстого написать поздравительную открытку с днем рождения.

Я понимаю, что большинство поклонников актера Леонида Филатова узнали его как поэта после того, как он написал "Сказку о стрельце". Я же полюбил его стихи со студенческих лет. В его рифмах не было банальных песенных глупостей: кровь – любовь, ты – цветы, да – звезда, туда – сюда, тогда – когда, зад – назад, ботинки – полуботинки… Леня писал, подражая Пушкину, в том смысле, что сидел на стуле так же, как великий поэт, поджав под себя правую ногу. Он не выдавливал, не вымучивал из себя стихи, они, повторяю, случались у него сами. Причем, так легко, что я начинал верить, будто именно в этой поджатой ноге кроется секрет поэтического мастерства. Помню, как Наташа Варлей объявила, что выходит замуж за известного артиста Николая Бурляева. Ревнуя, Леня только на мгновение присел в позу пушкинского вдохновения и тут же подскочил со словами:

Из Коли жизнь ключом бурляет,

Она ж варляет дурака!

Благодаря Лене, Пушкин и у нас стал главным авторитетом! Извините, забыл, в наше время это неприлично звучит, поэтому уточняю – поэтическим авторитетом! Любая биография Пушкина, написанная любым его биографом, становилась для нас Евангелием. Единственное, что уже тогда огорчало, многие критики начали писать целые труды, приводя в них доказательства измены Натали Гончаровой своему мужу. Эти критики вели себя так, словно были следователями, а не литературоведами и собирали досье на провинившегося поэта. Мы еще не знали в то время, что критики – это несостоявшиеся писатели, поэты, композиторы, художники… Не важно кто! Главное, несостоявшиеся. Поэтому, унижая недосягаемое, они оправдывают свое несовершенство. И журналисты любят унижать людей известных и принижать их, поскольку, только принизив незаурядность, заурядность может с ней сравняться.

Мы же без всяких доказательств знали, что Пушкину жена не изменяла. Почему? Да потому, что он Пушкин! Еще нам казалось, что и нам не будут никогда изменять жены хотя бы за то, что мы любим Пушкина!

И самое главное, Леня продолжал в позе пушкинского вдохновения, поджав под себя правую ногу, писать стихи. Даже не верится, что стихи «Мгновения тишины» были написаны за тридцать лет до развала нашего «необъятного и нерушимого». Задолго до первых конкурсов красавиц, до Чечни, до гибели Высоцкого, Листьева и многих других поэтов.

Неужто же наши боги не вправе и не вольны
Потребовать от эпохи мгновения тишины?
Коротенького, как выстрел.
Пронзительного, как крик.
И сколько забытых истин открылось бы в этот миг?
И сколько бы дам прекрасных не переродилось в дур?
И сколько бы пуль напрасных не вылетело из дул?
И сколько б Наполеонов замешкалось крикнуть «пли»?
И сколько бы опаленных не рухнуло в ковыли!
И сколько бы наглых пешек не выбилось из хвоста?
И сколько бы наших певчих сумело дожить до ста?

 

 

* * *

"Филатов с дрессированными рижанами" снимали две комнаты в коммунальной полуподвальной квартире. Про такие квартиры говорили – многонаселенные. Пол-этажа – одна квартира! По-моему, мои друзья даже не знали всех соседей. Окна выходили на тротуар. Поэтому гости часто заходили через окно. Леня предложил на подоконнике положить половик.

В комнатах было довольно просторно. Но не за счет объема помещения, а за счет отсутствия мебели. Один двуспальный матрас в углу, и круглый деревянный стол, и пять гвоздей, вбитых в стенку у двери вместо вешалки. Вот и весь мебельный гарнитур, который оставила хозяйка. Стол был изъеден древесными жучками. Одну ножку – не знаю, почему она казалась жучкам аппетитнее других – они сгрызли снизу особенно. Когда за этот стол садились, он припадал на одну ногу, как солдат, вернувшийся с войны. На матрасе спали по очереди. Или он доставался тому, у кого – и такое иногда случалось, правда, не часто – на ночь оставалась девушка.

Еще кроме древесных жучков в этом доме водились мыши, тараканы и клопы. Да, еще блохи, которые кусались так, что мы их называли даже не кусачками, а пассатижами. Полный советский букет домашних животных. Клопы жили под обоями. По ночам ползали под ними и тревожно шуршали. От этого звука тому, кто в него вслушивался, становилось не по себе и снились фильмы ужасов. Клопы были нежирные, а точнее, голодные. Поживиться и разжиреть в этом доме им было не на ком, поскольку весь дом напоминал бомжеубежище. Я не знаю уровень развития клопов в цивилизованных, зажиточных странах – никогда не сталкивался с ними – но неустренная, полуголодная жизнь в нашей стране развила их смекалку не менее, чем у всех, живших в Советском Союзе. Например, когда мои друзья решили старый матрас сменить на свежую тахту, а чтобы клопы не заселили ее, поставили ножками в консервные банки с водой, клопы – такого от них никто не ожидал – сообразили выползать ночью из-под обоев, забираться на потолок и оттуда пикировать на спящего. Единственно, кого они всем на удивление не мучили таким пикированием, это Филатова. Как бы брезговали им. Сам Леня объяснил почему: слишком он худой и костлявый! Упав на него с потолка, любой клоп мог получить сотрясение мозга.

* * *

Я завидовал остроумию Лени. Однажды в разговоре о советской цензуре он пошутил так, что я не сразу понял, что он вообще пошутил:

– В кабинете КГБ, откуда руководят цензурой, надо повесить такой лозунг-призыв: "Души прекрасные порывы!" Естественно, с восклицательным знаком, чтобы звучало как приказ.

Еще он быстро включился в нашу с Вовкой игру в эстрадные "уродии":

– Художник, который подарил своей любимой девушке миллион алых роз, весьма странный тип. Во-первых, мало того что продал свой дом, еще и свой кров продал. У него что, дом был отдельно от крова? Или, поскольку художник был грузином, эту песню надо петь с грузинским акцентом, тогда, поскольку грузины мягкий знак не произносят, получается, что он свою кровь продал – донором был. А во-вторых, какая с его стороны бестактность подарить любимой женщине миллион роз?! Это же четное число!

Сегодня вспоминая те юношеские годы, я думаю, если бы мне предложили их еще раз прожить, я бы согласился и на древесных жучков, и на матрас в углу, и половик на подоконнике… Единственное, не согласился бы только на количество застолий и пьянок. Эх, если бы была такая возможность редактировать свою жизнь по воспоминаниям. И Леня бы еще был жив, и мы с Вовкой не дарили теперь друг другу на дни рождения лекарства и пищевые добавки. И до сих пор бы обсуждали чаще прочитанные по вечерам новые книги, чем утренние свежие симптомы.

Это ж сколько надо было иметь здоровья в закромах организма, чтобы пить каждый вечер! Пили в общежитиях, в скверах на скамеечках, в гостях, кафе, пельменных, рюмочных… Нам казалось тогда, что мы гусары, а оказалось, что просто пьяницы!

Однажды Боря Галкин, который особенно гусарил: носил белые рубашки с распахнутыми воротами, свободные, широченные свитера, не теснящие гусарскую душу, пылко и задорно, извините за каламбур, пел песни на стихи Дениса Давыдова, так однажды заразил кого-то из гостящих в их коммунальной квартире сокурсников, что тот объявил: "Я могу, как гусар, выпить бутылку "Солнцедара" на подоконнике". На это Леня весьма разумно, желая обуздать его, заметил: "Гусары "Солнцедар" не пили". Но сокурсник замечание пропустил мимо ушей и полез в окно. Слава богу, это было окно их полуподвальной квартиры, и подоконник от тротуара возвышался не более, чем ступенька, упав с которой можно было в худшем случае разбить бутылку или потерять очки.

Однако нет худа без добра. Я уверен, что пьянство в советской молодежи развивало чувство юмора гораздо энергичней, чем наркотики у современной. Почему? Потому что наутро нельзя было относиться без юмора к тому, что наделал по пьянке вечером.

Как можно было не расхохотаться, когда Леня, который курил больше остальных, поутру, после очередной попойки проснулся, трезвея, потянулся за яблоком, откусил его и инстинктивно стряхнул с него указательным пальцем пепел?

На похмелье всегда хотелось шутить! Помню, Вовка, опять-таки утром, налил себе стакан кефира, который, как говорили в народе, на втором месте после рассола "кто оттягиват". Он сидел на стуле, предвкушая скорое счастье, и глядел на стакан с кефиром, как на живую воду. Глядел мечтательно, с упоением и надеждой. В это время на матрасе проснулся Леня, увидел, как Вовка застыл на мгновение в этой мечтательной позе – а на руке у Вовки, в которой он держал стакан с кефиром, были часы – и тут же сообразив, спросил:

– Вовка, сколько сейчас времени?

Качан посмотрел на часы, не угадав своей еще мутной, невыспатой головой, в чем подкол. Руку он повернул, кефир вылился ему на брюки! Шутка получилась незамысловатая, почти детская, зато все веселились! Кроме, конечно, Качана.

Позже, в своих многочисленных путешествиях, в том числе по южным странам, мне приходилось пробовать анашу. Ну как было, к примеру, не попробовать ее на четырех тысячах метрах в горах Тибета? В том краю анаша вообще не считается у местных жителей наркотиком. До появления европейцев они не знали, что курить ее безнравственно. Писатель, в отличие от хирурга, может все проверять на себе. Вывод, который я сделал после нескольких затяжек анашой, оказался весьма удивительным даже для меня: "Радость от бутылки "Жигулевского" пива, выпитой солнечным утром на скамеечке в каком-нибудь московском скверике, сильнее, чем "добить пяточку" в высокогорье Тибета. Может, поэтому советские служащие в особом расположении духа и тянулись по утрам перед работой во всевозможные закусочные и рюмочные. Именно в одном из пивбаров одним похмельным утром Леня высказал фразу, которая стала этаким маячком моей будущей творческой жизни по абсурдности и парадоксальности: «Это только наш человек может прибежать утром в бар и потребовать от бармена: "Дайте мне скорее сто грамм чего-нибудь покрепче, мне немедленно надо протрезветь!"»

 

* * *

О моей дружбе с театралами я часто рассказывал на переменах между лекциями своим технарям-сокурсникам. Рассказывал так, что вокруг меня кружками собирались студенты. Как нынче на мини-митинги. Меня, как и в школе, стали считать остряком и весельчаком. Говорили, что с такими рассказами надо выступать на сцене. А как-то раз я действительно задумался: "Вот бы так рассказывать о том, что видишь, на сцене, и чтобы зрители за это еще платили деньги". Практически на какое-то мгновение я заглянул в свое будущее.

Особенно всем нравился мой рассказ о том, как однажды в нашей щукинской компании – меня щукинцы уже считали за своего – мы очутились в московском дворике. Чудном, поленовско-саврасовском, с тропинками, точь-в-точь как на полотнах передвижников в Третьяковской галерее. Не хватало только грачей, хотя весна уже обозначилась капающими сосульками и струйками, стекающими с грязно-снежных обочин. Но грачи не прилетели, они еще только вылетели. Мы разложили на скамеечке хлебушек белый – двенадцать копеек за батон, сырки "Дружба" – четырнадцать копеек за штуку, запивочка-лимонадик – тридцать копеек за бутылку… И вдруг… из подъезда вышла девушка. Ну такая красавица, о которой нам с нашими плавлеными сырками было так же далеко, как хряку до нейрохирурга. Мы заворожено уставились на нее. В то время не было слова "модель", которое объяснило бы сразу внешность девушки, поэтому описать ее надо подробнее. Высотные ноги, коротенькое кожаное пальто… Такие кожаные пальто в Советском Союзе считались такой же редкостью, как теперь "бентли" в Нижнем Тагиле. В талии пальто стягивал кожаный поясок, отчего фигура девушки напоминала песочные часы. Особенно сексуально выглядели на ней кожаные лаковые сапоги выше колен. Даже в журналах мод мы не видели таких, потому что журнал мод мы в то время не видели вообще. На весь Советский Союз издавался только один иностранный журнал мод, который назывался весьма настораживающе, " Burda ". Бурды в нашей жизни и без этого хватало. Откуда она такая нарисовалась в этом дворике имени памяти крепостного права? Сверху песочные часы венчали длинные распущенные волосы. Ее прическе больше всего подходил банальнейший штамп, который часто встречался в прозе у писателей-графоманов, "волосы водопадом стекали на ее стройные плечи". Она прошла по дворику, словно по подиуму, не обращая на нас никакого внимания. Она словно находилась в верхних слоях не только общества, но и атмосферы. Пропарила над нами. Да и что, собственно, ей было разглядывать – плавленые сырки по четырнадцать копеек? От несоответствия моменту мы сами сморщились, как эти сырки. И вдруг, глядя на эту уходящую от нас в грезы и в сны девушку, Филатов сказал: "А ведь и она, мужики, кому-то осточертела!"

– Давайте за это и выпьем! – подхватил Ленину мысль очнувшийся от гипноза Боря Галкин.

С тех пор каждый раз, когда я видел моделеобразных, невыносимо гордых, смотрящих поверх себя на всех мужиков, молодых, напоминающих гусениц женщин, я вспоминал эту филатовскую фразу. И мне каждый раз становилось улыбчивее, и поленовский дворик озорно подмигивал мне из моего гусарского прошлого.

 

* * *

Мы не были с Лёней закадычными друзьями. Дружили «через Володьку». Хотя щукинцы считали меня своим, я все равно оставался для них театралов-профессионалов непонятной боковухой из параллельного мира технарей и самодеятельности.

После того, как Филатова приняли в самый популярный, самый диссидентский, а потому, как мы считали, и самый передовой «Театр на Таганке», мы виделись редко. Лёня первым из нас добился успеха. И какого! Он играл на одной сцене с самим Высоцким!

Заметные роли в нашумевших спектаклях, мгновенный успех в кино… Еще сочинял пародии на известных поэтов, продолжал писать стихи… Его начали узнавать на улицах, о чем мечтает каждый артист. Все чаще приглашали на концерты. Филатов считался «изюминкой» любого концерта. А потом он написал «Сказку о стрельце! Написал быстро, легко, озорно… Как будто только на миг присел в позу поэтического вдохновения. Никто из нас даже не знал, что он ее писал. Такое ощущение, что для него эта сказка была неким поэтическим баловством между репетициями, съемками и концертами. Я помню, как Вовка – ему первому Леня прочитал сказку у себя на кухне – позвонил мне и сказал:

— Леня сочинил шедевр! Это… это… на уровне пьес Шварца! Может, даже и лучше!

Его голос дрожал от восторга. Не в силах сдержать свои чувства, зачитал мне прямо по телефону фрагменты сказки.

В последние годы Советской власти, наше Отечество только дважды всенародно влюблялось в поэтов. В Высоцкого за его песни и в Филатова за его сказку. Конечно, популярность была у многих и поэтов, и текстовиков-попсовиков, но послойная – у каждого свой слой фанов. Высоцкого и Филатова любили поголовно. Потому что попса и эстрада конструировали свои песни во имя успеха умом, а Высоцкий и Филатов сочиняли от души. Ни тот, ни другой никогда не думали, сколько они получат денег, когда им «сочинялось». А еще, я думаю, успех Лениной сказки в том, что он написал ее в нашем народном, русском, скоморошеском стиле, по которому, сам того не осознавая, хромосомно соскучился сбитый с толку западным шоу-бизнесом российский народ, исторически ценивший всегда больше шутов, чем проповедников. В отличие от проповедников и политиков, шуты никогда не врали! Вот и Леня никогда не врал. И никогда не изменял своему таланту.

Конечно, он был знаком в жизни со многими известными людьми в верхах Но, несмотря на самые выгодные знакомства, никогда у него не возникало мысли стать бизнесменом или пойти в политику. Лёня был одним из тех немногих оставшихся у нас интеллигентных людей, которые никогда бы не бросили свое любимое дело ни за какие вагоны с нефтью или баллоны с сжиженным газом. Я не представляю Лёню депутатом, который устраивает чьи-то дела, за это получает «откаты». Для настоящего таланта откаты, оффшоры и маржи унизительны. Талантливым человеком руководит сердце, бездарным – желудок. У Лени никогда голова не подчинялась желудку. Талантливым людям свойственна гордость, бездарным – гордыня! Он никогда не унижался перед деньгами. Никогда не гонялся за ними. Поэтому, они сами за ним гонялись. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался, что ему мало платят. Ему всегда хватало. Потому что ему не надо было ничего из того лишнего, что в древности у наших предков называлось «жиром». «Жир» всегда заземлял талант. Не давал ему парить над осредненным обывателем. Трудно представить себе Лёню, который выпрашивает деньги у спонсора на свою книжку, или возглавляет жюри конкурса красавиц «Мисс компромисс», или в ювелирном магазине выбирает себе печатку с изумрудом на безымянный палец… Несмотря на то, что Леня был глубоко верующим человеком, он никогда бы не надел на шею золотой крест с бриллиантами, потому что понимал, что этим он унижает не только себя, но и Творца! Вроде как его принимают не за Творца, а за пахана-торгаша, которого можно расположить к себе ювелиркой. Никто никогда не видел Леню на презентации гламурных журналов, типа «Барвиха хилз» или на открытии бутика «Последние носки от Кавали». Легче представить себе хрюкающего соловья, чем Леню на посту председателя какого-нибудь акционерного общества. Леня никогда бы не допустил такой ошибки, какую допустил Миша Евдокимов. Ему бы в голову не пришло обменять радость творческого процесса на унизительно-бестворческую губернаторскую суету. Леня был настоящим «творянином »! Все модные нынче слова «лизинги», «консалтинги», «корпорейшины», «ассоциэйшишы», «брендинги», «адвайзинги», «шопинги» были для него лишь поводом для пародии. Слово «олигарх» он произносил всегда с улыбкой и никогда не расстилался перед теми, кто считает себя сильными мира сего. Скажем, на вечерах, где собиралось много не только людей творческих, но и политиков и бизнесменов, он никогда не искал взглядом нужного ему чиновника или банкира, чтобы засвидетельствовать почтение, не заявлялся на похороны известного человека, чтобы «засветиться» или встретиться с кем-то из недосягаемых олигархов, который обещал появиться на этих похоронах и, тем самым, превратить их в «крутые». Истинным авторитетом для Лени всегда был только талант, даже, если он носил в дождливую погоду галоши, надетые на кроссовки. Леня научил меня никогда не изменять самому любимому человеку – себе!

 

ФИЛАТОВ И СУРГУТСКИЙ РЭКЕТ

В начале девяностых годов мы попали с Филатовым в большую группу настоящего «актерского десанта», которую на своих самолетах администрация города Сургута перебросила из Москвы на праздник 400-летия города. Веселье продолжалось неделю и начиналось каждый день с самого утра. Выступать приходилось несколько раз в день на разных городских площадях перед толпами довольных жителей Сургута, очень гордых тем, что им уже четыреста лет. По вечерам в местном дворце культуры устраивались сборные гала-концерты. Все эти дни артисты переезжали с одной площадки на другую, забывали, где о чем говорили, скандалили, кто за кем должен выступать, кого пропустить вперед и кто уже опаздывает на следующий концерт… Вот когда я истинно позавидовал попсе, что они поют под фонограмму! У одного из конферансье до того все перепуталось в голове – тем более что он в Сургут прилетел из Рязани, где тоже конферировал праздник города – во время заключительного, самого торжественного концерта, где были все местные газо-нефтяные генералы, он поздравил всех жителей Сургута с юбилеем города Рязани! К концу недели я так измотался, что решил после заключительного торжества в память о нашей с Филатовым юности выйти из алкогольной завязки, в которой я находился лет десять. Администраторы и менеджеры этого праздника тоже решили не скупиться на деньги своих хозяев и арендовали на ночь баржу для путешествия по Оби, чтобы столичные гости этак немного расслабились после напряженки, оттянулись вдали от глаз сургучан. Ведь глядя на то, как артисты оттягиваются, сургучане могли в них навсегда разочароваться. Поэтому расслабляться всенародные кумиры должны были как можно дальше от города, чтобы их никто не видел и не слышал.

Похвалюсь, я немало получил тогда от заправил этой юбилейной вакханалии. А то, что в «десанте» был друг юности Леня Филатов, подначивало на юношеские подвиги. Я заказал водки и шампанского на всех столько, сколько может вместиться в два военных газика. В один – водка, в другой – шампанское. Газики загнали на баржу. И мы отчалили в ночь!

Ночи в Сургуте почти белые. Закат плавно переливается в восход. К двум газикам алкоголя и выставленной нефтяниками закуски это добавляло романтики и вдохновения! Когда все вдохновились до того, что одна из популярных телеведущих тех лет предложила играть в такую игру – набирать в рот шампанского и поить им того, кто согласится, я подошел к кумиру моего поколения Муслиму Магомаеву и попросил его спеть на всю Обь "Широка страна моя родная":

– Смотри, Муслим, это же Обь! Закат!

– Восход, – уточнил Муслим.

– Тем более. На восходе в память о нашей былой державе, представляешь, как это прозвучит здесь, на этих широченных российских просторах. Где действительно широка страна моя родная. Ну, давай, Муслим, прошу тебя. От имени нас всех! Никто как ты это не сделает.

В этих гастролях Муслим был не один. Со своей собачкой – Чарли. Чудное тельце с большими, влюбленными в мир и хозяина глазами сидело на плече у него и моргало чаще, чем обычно, удивленно взирая на происходящее на барже. Чарли никогда не видел подобного. Он часто путешествовал со своим хозяином. Но на баржу Чарли попал впервые. Да еще в такой компании! А главное, никогда не слышал, чтобы его хозяин так громко пел, как в тот вечер. Голос Муслима грянул над Обью как набат: «Широка страна моя родная!» Вся мощь нашего прошлого полетела к рассветным берегам: «Много в ней лесов, полей и рек!» Казалось, проснутся люди в селах и городах, и образумятся, и поймут, что не все так плохо было и у нас когда-то: «Я другой такой страны не знаю…» Чарли не спрыгнул, он сиганул с плеча Муслима и с испугу забился в какой-то аппендицит баржи. Его потом долго искали всем нашим «десантом». А ведущая ходила и умоляла:

– Чарли, вернись, я тебя напою шампусиком!

И вдруг… От берега отчалило два катера. От них веяло тревогой. И не зря. Они быстро догнали нас, и, как настоящие пираты, на баржу вскарабкались местные крепыши. Сургутский рэкет! Услышав веселуху на барже, пацаны решили проверить, чья это бесконтрольная пьянка?

Струхнули почти все артисты. И не беспричинно. Видимо пацаны прибыли к нам после явно неудачной разборки и жаждали адреналина. Прежде всего объявили, что одного из наших известных режиссеров (фамилию умалчиваю сознательно) забирают с собой на "малину" и будут слушать, как он поет и играет на гитаре, пока администрация города не выдаст их фирме обещанную машину – джип «Паджеро».

В той поездке со мной был один известный бизнесмен из Риги. В прошлом очень авторитетный человек из соответствующего мира (фамилию опять-таки умалчиваю по понятным причинам. Его разыскивают до сих пор латвийские власти. Интересовались даже у меня. Но я честно не знаю, где он сейчас находится). Тогда же я не знал всего того, что о нем впоследствии насочиняли латвийские журналисты. Поэтому, когда он попросил меня взять с собой его в Сургут и познакомить с местными нефтяными командирами, я согласился. А вдруг, действительно, что-то срастется? Впервые, готовясь к гастролям, я выучил такие слова, как «давальческая нефть», «вертушка», «консигнация», «откат», «маржа»…

Авторитетный в латвийских кругах приятель подошел к сургутским пацанам и попытался «перетереть базар по понятиям». Это их разозлило еще больше. Они принадлежали к отморозкам, для которых «понятие» означало что-то вроде антиквариата. Бутылкой по голове – и все понятия!

– А тебя мы вообще замочим на аперитив! – рыкнул старшой.

Несмотря на то, что его взяли под лопатки, мой приятель вел себя достойно, чувствовалось, не раз уже бывал в подобных ситуациях. Не кричал, не рвал на себе волосы, не бил в грудь кулаками… И тут неожиданно взорвался Леня Филатов:

– Да вы кто такие? Перед вами, между прочим, артисты! Понимаете? Их всем народом любят и уважают. А вы кого из себя корчите? Борцов с властью? У нас вон Задорнов — это борец! Он хоть во всеуслышание, не боясь, не исподтишка… А вы? Как трусы, ночью устроили облаву… На кого? На артистов! Присмотритесь внимательней! Здесь, между прочим, артисты разных театров. Вы знаете, сколько они получают? Вы с одного ларька в день больше имеете, чем зарплата любого из них за год. Нашли кого пугать! Не доросли еще так с нами разговаривать! Так что не тыкайте мне!

Я не помню, что еще выкрикивал Леня, но напор был не менее энергичный, чем голос Магомаева над Обью. Боясь того, что Леня сейчас взорвет и без того накалившуюся ситуацию, я подошел к старшому:

– Леня прав. Посмотри, кто перед вами. Это не бизнесмены, не торгаши. Лучше бы выпили с нами вместе за рассвет.

– А что, уже рассвет? – удивился старшой. Ему явно уже хотелось пойти на попятную, и он только ждал подходящего момента. Не окончательно все-таки заморозила его жизнь. Почувствовал, что авторитет Лени подействовал на его друганов больше, чем его собственный. Даже для этих пацанов Филатов оказался авторитетом! Да и как могло быть иначе, если даже старшой, как оказалось позже, своим двум сынишкам, пацанятам, читал вслух Ленину сказку. А зачем читал? Наверняка, чтобы жизнь у его детишек сложилась не так, как у папани. Чтобы умнее папани выросли.

Но это выяснилось уже позже, после того как все вместе махнули за рассвет! Потом старшой извинился перед Леней. Его пацаны пили с моим рижским приятелем, а потом к ним подошел Лановой и читал им стихи Пушкина. И пацаны прослезились. Не от стихов Пушкина, а оттого, что на рассвете по пьяной удали им никто никогда раньше не читал стихов на барже. А старшой продолжал извиняться перед Леней, пока мы не причалили:

– Да я чего… Да мы так… Пошутить хотели! А ты… Ты чего? Но сказка твоя реально вещь! За всем конкретно, без базара, как на духу говорю, ты наш, Ленька! Отвечаю, чтоб мне никого кроме жены никогда…!

Леня подобрел:

– Смотри, Миха (он так меня называл – Миха), а ведь этот пацан способный, тебе за ним записывать надо. Как тебя зовут?

Старшой назвал свою кликуху (не называю, потому как предполагаю, что он еще жив. Ведь способный!) Нелегко было выжить неспособным в то трудно выживаемое время.

И мы снова выпили за рассвет. В слове «рассвет» чувствовался уже более объемный смысл. Мы пили за рассвет в мыслях и в душе нашего отечества вместе с его пацанами!

В Москву недоопохмелившийся десант отправился наутро тремя самолетами, которые летели друг за другом как вагоны этакого воздушного экспресса.

Мы с Леней, уйдя из опохмеляющегося салона с пассажирами в чуланчик, где стюардессы готовили еду, часа два простояли у двери туалета с картонными стаканчиками, наполненными теплой водкой. И Леня читал мне свои новые стихи. Я ему тогда отпустил высочайший комплимент: "Только истинно русский поэт может так вдохновенно читать свои стихи в полете, у двери самолетного туалета". Иногда возле нас задерживался кто-то из стюардесс, чтобы тоже послушать. Мы и за них выпили. Потому что только наши «девчонки», чтобы послушать стихи в полете, могут забыть о том, что им пришла пора разносить прожорливым пассажирам фирменное самолетное блюдо – куриные ножки на листьях недомытого салата.

Когда приземлились в Москве и пришло время прощаться, Леня спросил меня:

– А помнишь выставку Каракалпакской АССР на Тверской улице?

Как я мог ЭТО забыть?!

Середина семидесятых. Расцвет застоя в самом расцвете. Мы с Леней после просмотра какого-то полулегального фильма в окраинном кинотеатре приехали в центр и зашли в пельменную, где выпили водки и закусили каждый двойной порцией пельменей. Вышли на улицу. Решили дойти до дома пешком. До своего бомжеубежища. Но не рассчитали, мороз оказался настолько сильным, что мы быстро замерзли. До метро далеко, а на такси не оставалось денег. Всего двадцать копеек на двоих.

В то время отец мне высылал деньги понемногу на каждую неделю. Он понимал, что если вышлет денег сразу на месяц, то я на эти деньги напою и накормлю друзей, то есть практически нормально поем всего раз в месяц. А если он будет высылать деньги еженедельно, то я буду полноценно есть хотя бы раз в неделю. Он даже грозился перейти на ежедневный перевод денег. Вот от этих еженедельных папиных денег у меня и осталось 20 копеек. Очень хотелось погреться. Повторяю, морозы в Москве были в ту зиму такие, как будто кто-то на нашу столицу готовился напасть. Проходили мимо здания, на первом этаже которого располагался выставочный зал. А над входом крупно висело объявление: "Выставка народного творчества Каракалпакской АССР". Вход десять копеек.

А у нас двадцать! И нас двое! И нам очень хочется в тепло! А там, наверняка, тепло. Зашли. Выставка оказалась не очень широкоформатной, но мы тщательно осматривали все экспонаты, тянули время, чтобы успеть отогреться. Даже дежурная надсмотрщица начала косить в нашу сторону, мол, какие любознательные молодые люди, как их заинтересовали резные поплавки каракалпакских рыбаков.

Когда отогрелись и пришло время покидать выставку, Леня предложил:

– Давай напишем отзыв?

– Давай!

Я всегда был отзывчивым другом. Меня чего не позови делать, я на все согласен. По нашей просьбе «надсмотрщица» выдала нам книгу отзывов. То ли это был первый день выставки, то ли на эту выставку никто еще не заходил, но отзывов в этой книге не было. На первом же пустом листе, поперек диагонали, крупно и размашисто мы написали всего одно слово:

О-Х-Р-Е-Н-И-Т-Е-Л-Ь-Н-О!

Воспитанный советским нравственным прошлым я, естественно, несколько смягчил это словцо. Но все люди нынче грамотные, все смотрели современные реалити шоу «Дом-2», могут самостоятельно догадаться, насколько конкретнее было написанное слово. Закрыв книгу отзывов, мы выскочили в мороз и постарались поскорее завернуть за угол, чтобы нас не успели сдать в милицию.

Сейчас я вспоминаю этот случай и думаю, в то время мы были никому не известными студентами: Я – студентом МАИ, Леня – Щукинского училища. Поэтому отважно, не боясь никаких разоблачений, подписались своими настоящими фамилиями: Филатов, Задорнов.

Интересно, за сколько бы сегодня можно было продать этот листик, если бы он, конечно, сохранился до наших дней?

Да, я еще и еще раз благодарен моим друзьям за то, что они не дали мне засохнуть даже в моей эстрадной популярности. И когда я оглядываюсь на нашу молодость, я понимаю, что мы ее прожили, извините:

ОХРЕНИТЕЛЬНО!

к содержанию

ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО

 

Мне в жизни здорово повезло. Я был знаком со многими известными людьми. С кем-то из них дружил регулярно, с кем-то периодически, с кем-то против кого-то…

Слова «прикол» во времена моей юности не было. Но «приколы» были! Многие из моих друзей и знакомых теперь стали великими. А тогда были просто веселыми и «прикольными»! Большинство из них такими и остались. Не потеряли чувство юмора. Потому что от великого до смешного – как от памятника до постамента, без которого памятник не будет казаться таким возвышенным.

С кем-то из теперешних великих я виделся в жизни буквально несколько раз. Но и такие случайные встречи порой отпечатывались в памяти этакой контрастной цифровой видеосъемкой, которую то и дело хочется выудить из закромов воспоминаний и похвастать ею перед друзьями.

ВАСИЛИЙ ЛАНОВОЙ

В 90-м году с народным артистом СССР Василием Лановым летели после гастролей по Израилю в Москву через Кипр. Кипр тогда был белым пятном в сознании советского человека. Никто и подозревать не мог о таком бурном его развитии после развала Советского Союза.

Наш рейс на Кипре задержали. Мы поехали с Василием на берег моря позавтракать в каком-нибудь прибрежном кафе, а заодно и полюбоваться той античной природной красотой, где когда-то из волн вышла Афродита. Кафе выбрали с самообслуживанием, чтобы не объяснять официантам жестами, как выглядит блюдо, которое мы хотим заказать. Взяли подносы, пошли вдоль стендов с выставленными блюдами… От изобилия глаза разбегались. Для нас, советских людей, привыкших к макаронам по-флотски, жареной колбасе с пюре, и, как к самому изысканному блюду – котлете по-киевски, большинство этих блюд казались заброшенными с другой цивилизации неопознанными объектами. Названия тоже не проясняли их внутреннего содержания. Хотя, ценники были на английском языке. Но, лично я тогда по-английски мог свободно сказать только фразу типа: «Мне вот это, это и это!» и добавить: «пожалуйста!». А потом, когда мне «это, это и это» дадут, ответить «спасибо». То есть, я был как раз из тех забавных русских, над которыми столько раз впоследствии сам же смеялся, когда, к примеру, желая в рыбном ресторане заказать сома, один из наших туристов пытался объяснить официанту, что это такая fish с big face .

В общем, не мудрствуя лукаво, мы решили с Василием не ломать себе голову, а традиционно взять на завтрак по-советски яичницу. Правда, выставленная на стенде, яичница показалась нам поначалу какой-то странноватой – излишне зеленоватой. Впрочем, она не могла быть вчерашней. Это же не наша студенческая столовая. Это Кипр! На Кипре – капитализм! При капитализме не бывает вчерашних продуктов. В то время мы искренне верили, что у капитализма, в отличие от нашего социализма, человеческое лицо. Может, просто у них здесь другие курицы несут совсем другие яйца вот такого зеленоватого оттенка. Правда, еще настораживало то, что сверху яичница была затянута полиэтиленовой пленкой. Впрочем, это наверное капиталистическая забота о человеке и о яичнице одновременно, чтобы на нее не попали микробы от проходящих мимо людей. Василий первым поставил тарелку с яичницей себе на поднос. И тут к нему подбежала уборщица — киприотка, и начала, хихикая, что-то объяснять на своем языке, причем, достаточно темпераментно. Я еще тогда подумал: «Надо же какая тупая. Нам, русским, что-то пытается втолковать на киприотском. Как будто мы его в школе изучали.

– Мы только немного понимаем по-английски, – попытался объяснить ей Лановой.

Киприотка перешла на английский, который у нее был еще хуже, чем у нас. В конце концов мы поняли только одно: понять киприотку, говорящую по-английски, так же бесперспективно, как понять чукчу, выражающегося по-осетински. Правда, одно слово она повторяла так часто, что оно показалось нам знакомым: "Ту лук!" Это свое «ту лук» она отчетливо произнесла несколько раз подряд, при этом показывала все время на взятую нами яичницу. К нам стали подходить другие работники столовой. И все упорно повторяли одно и то же: "Ту лук, ту лук". И тоже бесцеремонно тыкали пальцами в бедную, еще больше позеленевшую от этого яичницу. Мы понимали, что "ту лук" означает «смотреть». Но, что они имели в виду, куда смотреть, на что смотреть? Наконец, одна из работниц этого буфета не выдержала всего этого абсурда разговора с тупыми русскими, зло схватила тарелку с яичницей с подноса Василия и отнесла её обратно на стенд. Оказалось, мы взяли муляж яичницы, на который надо было «ту лук» — смотреть для того, чтобы заказать такой же. Поэтому ее и затянули пленкой, чтобы понятно было даже самым тупым, что это есть не следует!

Мы редко виделись с тех пор с Василием, но каждый раз, встречаясь, вместо приветствия, глядя друг на друга, начинали хохотать, и вместо «здравствуй», приветствовать друг друга «Ту лук!». Особенно запомнилось, как кассирша, подошедшая к нам, показывала указательным пальцем себе на глаза, как бы уточняя, что эту яичницу надо не есть, а смотреть на нее глазами. Василий же, по своему понял, почему она показывает себе на глаза, и уверенно поддакнул:

– Да, да, именно глазунью я и хотел!

ВИКТОРИЯ ТОКАРЕВА

Учась на первом курсе института, я встречался с девушкой, которой очень нравились рассказы Виктории Токаревой. Некоторые из них она даже зачитывала мне вслух, чтобы и я порадовался вместе с ней изящному стилю писательницы-женщины, чьи рассказы завораживали этаким крутым замесом ласковой женской психологии с мужским циничным юмором. В то время мало кто знал Викторию Токареву, поскольку ни "Джентльмены удачи", ни другие ее фильмы еще на экран не вышли. Я же только мечтал, в тайне от друзей и даже от себя самого стать писателем.

– Вот так надо писать! – сказала мне моя возлюбленная. Я понимал, что тем самым она дает мне понять, что я пишу всякую ерунду. И я начал подражать Токаревой! Вернее, я стал подражать и Токаревой тоже, потому что еще любил Мопассана, Чехова, О’Генри и Оскара Уайльда. Подражать всем вместе не удавалось. Я выбрал Токареву. Однако, возлюбленная мои старания не оценила, и мы, слава богу, из-за моего литературного несовершенства, вскоре разбежались! Что, в общем-то, оказалось к счастью. Поскольку, буквально через месяц после того, как мы расстались, она вышла замуж, через год её муж попал в «психушку». Еще через полтора она вышла замуж во второй раз, и вскоре второго мужа выгнала с квартиры, и он стал бомжем. Далее следы бывшей возлюбленной затерялись.

Прошло лет двадцать. Меня начали печатать в "Литературной газете", в "Юности", "Крокодиле"… Как подающего надежды молодого писателя, стали приглашать для участия в литературных вечерах. Так я попал в компанию таких известнейших советских писателей, как Окуджава, Евтушенко, Вознесенский, Дементьев, Винокуров, Радзинский… Всех не перечислить. Довольно часто в подобных литературных встречах со зрителями принимала участие Виктория Токарева. Нас познакомили. Влюбленный в ее рассказы с первого курса, я поначалу даже побаивался разговаривать с ней. По всем ее произведениям было понятно, насколько хорошо Вика чувствует психологию нас — мужиков. Особенно, когда мы говорим совсем не то, что думаем. Поэтому, в нашем первом разговоре с Токаревой, я решил не подставляться: говорить и думать одно и тоже. Словом, рассказал все, как было. И о том, как встречался с девушкой, которая зачитывала мне её рассказы в самых неподобающих для этого моментах, и о том, как я пытался ей подражать в перерывах между подражаниями Чехову и Мопассану. И о том, как мы с этой девушкой расстались, и о том, как один из её мужей попал в «психушку», а другой стал бомжом. Вика смотрела на меня во время моего рассказа своими рентгеновскими глазами, словно пыталась понять, «гоню» я или нет?

– Более того… – закончил я свой панегирик любимой писательнице,– Благодаря вам, Вика, — я, слава богу, с этой девушкой разошелся. А то и я бы сейчас мог оказаться в «психушке» или в бомжатнике. Расстался с ней, благодаря одному вашему рассказу. В нем вычитал очень точную примету. Как мужчина может отличить: женщина любит его или просто раскручивает? Вы советуете в таких случаях пригласить девушку в кафе и посмотреть, как она будет при вас есть. Если начнет стесняться, так только, перехватит закусочки, откажется от десерта, значит, мужчина, действительно, ей нравится. Боится сделать что-то не так. Если же она будет есть много, безо всякого волнения: съест первое, второе, третье и еще закажет компот с булочкой – пришла пора расставаться! Не волнуется, значит, не любит. Прочитав этот рассказ, я все понял – моя возлюбленная в ресторанах всегда просила добавки. Я понял, что, во-первых, она меня не любит, а во-вторых, мне её не прокормить!

Позже, в нескольких телевизионных передачах Вика рассказывала о том, как, благодаря ей, я стал писателем и как она спасла мне жизнь, уберегла своими рассказами от «психушки» и бомжатника.

После нашего знакомства мы виделись с Викторией Токаревой довольно часто. И каждый раз она поражала меня живостью своего мышления. В ней действительно сочетался острый ум талантливого мужчины с необъятной, как Россия, душой российской женщины. В ее речи всегда проскакивали какие-то образы, свежие словечки. Однажды она мне рассказывала о каких-то невероятных историях в своей жизни, вдруг посмотрела на меня внимательно и спросила:

— Ты мне что, не веришь? Клянусь тебе, это все правда, хоть век нам с тобой в лодке не кататься!

В 89-м году у меня было подряд девять концертов в Ленинграде. Три дня по три концерта в день. В шеститысячном Дворце спорта. За эти концерты я получил две кучи денег. Точнее, два полиэтиленовых кулька с трешками и пятерками. В то время зарплата в пятьсот рублей считалось чуть ли не министерской.

Через несколько дней по возвращении из Ленинграда, мы случайно встретились с Токаревой в Центральном доме литераторов.

– Я знаю, ты был в моем городе, – сказала она, глядя на меня все теми же рентгеновскими глазами. – Скажи честно, у тебя было девять концертов, сколько ты заработал?

– Вика, об этом неприлично спрашивать. Это профессиональная тайна, понимаешь?

– Ну ладно, ладно… Мне-то ты можешь сказать. Все-таки, благодаря мне ты стал писателем! Значит, и зарабатывать тоже стал благодаря мне. Не забывай об этом, ты у меня в долгу. Так что, отвечай, сколько ты заработал?

— Ну, ладно, Вика, я, действительно, перед тобой в долгу. Только не падай — тридцать шесть тысяч рублей!

Глаза Вики наполнились не то слезами, не то уважением ко мне, и она шепотом произнесла:

– Как это сексуально!!!

МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ

Ресторан Центрального дома литераторов в Москве. Середина 80-х годов. Перестройка в самом пике собственного энтузиазма. Продуктов в стране еще нет, но конкурсы красавиц уже есть. Я захожу в ресторан, навстречу выходит Жванецкий с двумя небоскребными девушками. Картинка, к которой теперь мы уже все привыкли, тогда, после долголетней киномоды на героинь пролетарского происхождения, была в диковинку. Я остановился, глядя с восхищением не столько на девушек, сколько на самого Жванецкого, которому удалось их где-то раздобыть! Жванецкий, как и любой гениальный творческий человек, любит, когда на него смотрят восторженно. Собственно, поэтому, скорее всего, он и шел с ними. Мы остановились друг напротив друга, многие в ресторане обернулись в нашу сторону, все-таки встретились два популярных сатирика. Да еще в таком обществе девушек, у которых и тот, и другой могут между ног проехать на велосипеде. Ресторан притих в тусовочном ожидании. Слово "Жванецкий" тогда произносилось в день не меньшее число раз, чем слово "перестройка". Что же выдаст всенародный любимец? И Михал Михалыч не подкачал:

– Ну? Ты подумай, – он, не без хулиганского бахвальства, показал рукой на девушек. – Такие дерьмо продукты в стране, а в такое чудо перерабатываются!

АЛЕКСАНДР ШИРВИНДТ

Начало 90-х. Точнее, чем цифрами, эти годы определить невозможно. Поскольку перестройка закончилась, Советский Союз распался, а что началось, никто не понимал. И названия этому не было.

Роксана Бабаян, Александр Ширвиндт, Михаил Державин, Михаил Жванецкий и я летали к нашим общим друзьями, бывшим москвичам, в Кельн на свадьбу их сына. Каждая поездка, да еще в капиталистическую страну, в то время была даже для нас, известных артистов, как глоток воздуха для рабочего цементного завода. Тем более, не за свои деньги. Друг наш не был бедным человеком, и, понимая, что мы, известнейшие артисты Советского Союза, по западным меркам нечто среднее между бомжами и разнорабочими, оплачивал нам и дорогу и гостиницу. И хотя, первые обменные пункты в России уже появились, но после всяких девальваций, дефолтов, финансовых встрясок валюты у каждого из нас было слишком мало, чтобы летать за границу не на халяву. Достаточно привести для убедительности такой пример: в 91-м году в Берлине я положил на счет в банке триста марок на проценты! На два года! И всерьез расстроился, когда через год узнал, что марка по отношению к доллару подешевела, и я, несмотря на набежавшие проценты, потерял десять марок. Я думаю, что у всех, кто был в той поездке, валютное состояние было не намного лучше моего. А если у кого-то и был некий валютный минимум, тому уже в самолете начинали сниться вещие сны. Вещими снами мы тогда называли сны, в которых снились купленные за границей вещи.

После трех дней, проведенных на свежем кельнском воздухе свободы, мы возвращались все вместе одним самолетом в Москву. Эконом-классом. Тогда никто из нас и мечтать не мог о бизнес-классе, не говоря уже о первом. Каждый раз, проходя мимо отсеков для избранных, очень противных, зажиточных капиталистов, с завистью смотрели на тех, кому было куда свободно вытянуть ноги и кого в течение полета должны были поить бесплатно и… безлимитно! Слово не русское, но очень точно отражающее процесс. От таких мыслей зажиточные капиталисты казались нам еще противнее, нежели их описывали в советских учебниках для средней школы. И даже противнее, чем рисовали в журнале «Крокодил».

В эконом-классе сидели все рядом, кучкой. Для начала выпили за удачную поездку. Стали хвастаться друг другу, кто что купил: кто магнитофон, кто костюм, кто галстук, кто туфли, кто машинку для выбривания волос из ноздрей, кто косточку для любимой собаки… Выпили по второй! Угощали друг друга по очереди. У каждого оказалось в сумке по бутылке водки, заначенной еще с позавчерашней свадьбы. И вдруг Ширвиндт, который все это время больше молчал, вернее, умалчивал о том, что они с женой купили в Кельне, не выдержал и сказал:

– Должен сознаться, господа, что мы с Наташей купили в Кельне землю!

Все разговоры о купленных галстуках, костюмах, собачьих косточках и волосовыдералках тут же поблекли:

— Как землю?

— Где?

— В каком районе?

— В самом центре Кельна! – не без гордости признался Ширвиндт.

В голове у каждого пронеслись различные мысли. Неужели Ширвиндт еще занимается бизнесом? Торгует нефтью, бензином, сжиженным газом? А, может, получил наследство? Первым решился на уточняющий вопрос Жванецкий:

– И сколько же соток?

Мы все замерли в ожидании смертельного приговора нашим «блошиным» покупкам.

– Да немного… – довольно равнодушно, этак по-ширвиндтовски, ответил Ширвиндт. – Наташа, покажи?

Его супруга вытащила из шуршащего пластикового пакета глиняный горшок с удивительно красивым и необычным домашним цветком.

– Вот, видите! – показал на горшок с цветком, в котором, естественно, была земля – земля, купленная в Кельне!

ВЛАДИСЛАВ ЛИСТЬЕВ

С Владом Листьевым мы были во взаимовыручающих отношениях. Хотя и не были друзьями. Просто добрыми знакомыми, которые старались помогать друг другу. Например, когда Влада мало кто знал, а он уже был одним из ведущих популярной в то время передачи — "Взгляд". Он часто приглашал меня читать в этой передаче те рассказы, которые в других передачах, даже в "Вокруг смеха", вырезались. Влад Листьев и Саша Любимов, а также их коллеги, начали первыми на телевидении борьбу за свободомыслие.

Однажды, после записи одной из таких передач мы вышли с Владом из Останкинской студии, стали ловить такси. Таксисты его еще не узнавали, и, когда он говорил им, куда ему надо ехать, отнекивались, мол, едут в парк.

– Давай-ка я тебе поймаю такси, – предложил я, зная, что большинство таксистов неплохо ко мне относится.

Действительно, уже первый остановившийся таксист ответил мне:

– Вас довезу куда угодно! А если еще что-то смешное по дороге расскажете…

Садясь в такси, Влад тогда мне сказал:

– Я тоже буду популярным! Вот увидишь! Хотя бы для того, чтоб меня узнавали таксисты.

Влад очень быстро стал популярным. Нет, слово "популярный" по отношению к нему неточное. Он стал любимым телезрителями ведущим. И однажды очень мне помог. В городе Воронеже за три дня до моих гастролей в дом культуры, где должны были состояться концерты, приехали работники КГБ и дом культуры закрыли. Якобы, на ремонт. Гастроли мои, естественно, были отменены. Против КГБ никто тогда возражать бы не стал. А поскольку билеты все были раскуплены заранее, то в городе начал разрастаться нешуточный скандал: почему отменили концерты Задорнова? Перестройка уже уверенно шагала по стране, повсюду говорили о свободе слова. История с гэбэшниками-малярами стала известна. Я попросил Влада помочь мне. Приехать от имени «Взгляда» в Воронеж и взять интервью у местных партийных работников. Влад ответил: "Непременно! Ты же помог мне поймать такси, я – твой должник!" Вместе с группой телеоператоров он поехал в Воронеж. Приехал и Саша Любимов. Они вместе пошли в обком партии и устроили, практически, телевизионный допрос местным властям. Обкомовцы перепугались. И начали прямо перед камерой оправдываться, мол, действительно, в доме культуры проводится ремонт. А концерты Задорнова именно сегодня собирались перенести в какой-нибудь другой свободный зал. Правда, к сожалению, все залы заняты, кроме одного, но вряд ли Задорнов согласится в нем выступать. Это цирк! Обкомовские работники и мелкие чиновники КГБ, отвечавшие за цензуру еще до перестройки, были уверены, что я от цирка откажусь. И что этим они меня перехитрят. Честно говоря, они все правильно рассчитали, и я бы от цирка отказался, если б не Листьев.

– А почему вы отвечаете за него, давайте ему позвоним и спросим?

Он позвонил мне в Москву и прямо при обкомовских работниках задал мне вопрос, буду ли я выступать в цирке? Слыша, как я на том конце провода засомневался, радостно воскликнул:

— Ну вот и хорошо, что ты согласен! Доведу до сведения обкома.

Я понял, что он говорит в присутствии чиновников-перестраховщиков.

Через три дня я действительно начал свое выступление в цирке. Эта программа в народе называлась "Мишка на арене!" Там я впервые решил оправдать место своего выступления, а поскольку на рижском пляже научился ходить на руках, то в финале блеснул этим умением на настоящем манеже. Успех был цирковым! А еще мне эти концерты запомнились, потому что где-то там, за кулисами, в глубине цирковых помещений, в течение концерта переодически ревел лев. Причем, я заметил, что особенно рьяно он взрёвывал, когда я говорил слово «КПСС». Я решил похулиганить и обратился к зрителям:

— Слышите, даже лев, и тот этого абсурда не переносит? Не верите? Смотрите…

— КПСС!!! – закричал я в микрофон.

Лев взревел так, как будто ему засадили трехлитровый укол, или за гриву схватил птеродактиль. Показывать весь этот «цирк» в телевизионной передаче даже в то перестроечное время было чересчур. Но своим приездом Листьев и Любимов меня здорово выручили. И в Воронеже до сих пор многие помнят те цирковые концерты.

Последний раз с Листьевым мы виделись за неделю до трагедии. Играли в теннис. Он был очень озабоченным. Играл невнимательно. У него все время звонил телефон. Нам приходилось прерывать игру, и он подолгу с кем-то разговаривал. Когда игра закончилась, уже в душевой, я его спросил:

– Может, ты зря впутался во все эти дела, связанные с бизнесом?

Поговаривали о том, что Листьев чуть ли не хочет стать хозяином всего телевидения. Я мало в это верил. Листьев все-таки был творческим человеком. Однако, против бизнеса и он не устоял. На его беду, он стал «крутым». У него появился супердорогой телефон, крутые машины…

Позже такая же история произошла с Михаилом Евдокимовым. Зачем Миша пошел в политику? Евдокимов в стране был единственным, а губернаторов у нас всегда было много. Я думаю, что небом запрещено истинно талантливому человеку заниматься политикой. Может быть, даже наказуемо. Тем сильнее наказуемо, чем ярче талант. И Листьев, и Миша были слишком яркими личностями, чтобы заниматься бизнесом или политикой.

Когда я узнал, что Влада не стало, я заплакал. Мне вспомнилось, и как мы ловили такси, и как он показывал первые мои запрещенные другими изданиями рассказы в своей передаче, и воронежская программа "Мишка на арене", и последний теннисный матч, и его напряженные с кем-то телефонные разборки.

Тогда, в душевой, на мой вопрос, зачем он впутался не в свое дело, Влад ответил:

– Ничего страшного… Выкручусь!

Не выкрутился. Время изменилось. Оно стало опаснее, чем было при коммунистах. С неугодными перестали разбираться. Их стали просто убирать. Влад был не просто творческим человеком, он был знаковой фигурой надвигающихся на нас перемен. Даже уходя из жизни, он дал нам понять, что и любимые народом люди в нашей Отчизне превратились в ничто. Если когда-то мы влияли на взгляды людей, на их мысли, то на смену нам пришли бизнесмены, авторитеты, политики, у которых не может быть любви, не может быть дружбы, – одна целесообразность! Убийством Листьева нам всем указали на наше место в той демократии, на которую мы так когда-то надеялись. Свободомыслие, за которое начинали бороться Листьев и Любимов, было поставлено на колени безо всякой официальной цензуры! Просто бандитами!

А уже через год стало ясно, что его убийц не найдут никогда. Зато будут выпускать книжки «Кто убил Листьева», «Загадка Листьева». Даже на этой трагедии торговцы от литературы будут делать свой бизнес. А убийц не найдут, потому что это невозможно – найти самих себя!

ЮРИЙ ЛУЖКОВ

Последние годы Ельцинского президентства. На торжественном концерте, в котором я принимал участие, присутствует вся Мэрия Москвы во главе с мэром — Лужковым. В зале Лужков, естественно, сидит в центре и без кепки. Увидев его, я решил вспомнить свою давнишнюю шутку о том, кто будет следующим президентом России: «Для этого надо приглядеться к исторической закономерности: Ленин был лысый, Сталин – волосатый, Хрущев – лысый, Брежнев с волосами, Андропов – лысый, Черненко – не лысый, Горбачев – лысый, Ельцин – с волосами…» Формула настолько очевидная, что, естественно, следующий президент просто обязан быть лысым. Успех в зале имела не столько моя шутка, столько то, что сделал Лужков. Он поднялся в центре зала со своего места и показал всем на свою свежевыбритую голову.

БОРИС ЕЛЬЦИН

У Бориса Николаевича Ельцина было очень неплохое чувство юмора. Во-первых, он любил не только слушать остроумные анекдоты, но и рассказывать их. К его чести должен добавить, скорее, поведать один секрет, который мало кто знает даже из всезнаек-журналистов — Борис Николаевич никогда не ругался матом! Поэтому далеко не все анекдоты он мог пересказывать. Но, иногда, если анекдот ему нравился, а в нем были нецензурные слова, он их пытался объяснить своими словами, так что сам анекдот после этого бледнел, Например: «Идет по улице женщина, которую в литературе принято обозначать словом, начинающимся на букву «б»…» Далее уже не имело смысла продолжать.

Еще он любил делиться с окружающими своими наблюдениями. Подчас, они были весьма остроумными. Например, он заметил, как военные при нем играют в теннис. Генералы, как правило, в пару себе берут кого-то из своих подчиненных и командуют им прямо на поле: «Взять мяч!». Или: «Встать немедленно!».

Но больше всего мне нравилось, что, когда у него было хорошее настроение, он любил озорничать чисто по-нашенски. То, что мог выкинуть Борис Николаевич не пришло бы в голову ни одному западному президенту, закомплексованному этикетом и регламентом. Однажды после сауны, он предложил мне проплыть в халатах наперегонки в бассейне. Предложи мне это кто-то другой, я бы точно отказался. Но это было предложение президента страны. И мы поплыли! Вернее, мы сделали вид, что плывем. На самом деле практически стояли на месте из-за парусности халатов, тщетно пытаясь брассом разгребать перед собой воду. Наверное, сверху мы были похожи на двух лягушек, которых булавкой прикололи к картонке для эксперимента на уроке зоологии.

НИКИТА МИХАЛКОВ

У меня никогда не складывались отношения с журналистами. Какие нелепости они умудрялись писать обо мне! Даже непонятно, откуда, каким черпаком, из какого сливного бачка они все это черпали?

Например, один из журналистов написал, что мы с Измайловым на острове Корфу загорали на нудистском пляже. Во-первых, на острове Корфу я никогда в жизни не был. А нудистский пляж видел однажды и то, издали. На сам пляж никогда не заходил по одной, самой простой причине — стеснялся.

Когда я стал президентом Фонда помощи русскоязычному населению в странах Балтии, еще в одной газете написали, что Ельцин лично мне подарил Палаты князей Долгоруких. На самом деле, не мне, а фонду, который я возглавлял, и не Ельцин подарил, а правительство России выделило под аренду палаты не Долгоруких, а Троекуровых. Всего в одной фразе журналист допустил четыре ошибки!

В 90-м году, когда я жил еще на предыдущей квартире, милая журналистка полу желтушной прессы брала у меня интервью. В сердцах я ей пожаловался, как тяжело в этой квартире работать. Надо мной живут соседи-алкоголики. Они по ночам напиваются и под музыку падают на пол вместе с мебелью. Уже несколько суток, как я не могу из-за них выспаться как следует. Но скоро — похвастал я, — слава Богу, перееду на новую квартиру. Президент, которому я жаловался на все эти свои квартирные проблемы, сжалился и дал возможность поселиться в доме, куда он сам переезжает со своими ближайшим окружением. В то время романтического отношения к демократии, ближайшие советники Ельцина были его друзьями. И он сам в это искренне верил.

Журналюжка оказалась сообразительной! Она не стала сразу печатать это интервью, а выложила его в газету только, когда я переехал в ельцинский дом. И вот в газете, которая выходила таким огромным тиражом, что ее рассовывали бесплатно по всем почтовым ящикам России, появилась заметка о том, что у Задорнова над квартирой живут соседи-алкоголики. А соседями моими к тому времени стала семья министра МВД Владимира Федоровича Ерина. Милая, тихая семья. Настолько спокойная, что даже не понятно было, как глава этой семьи может возглавлять МВД России? Они же не знали, что это интервью у меня брали два года назад. Хорошо, что сам Ерин оказался с юмором. Мы встретились с ним в лифте, и он очень строго, слава Богу, в шутку, как на допросе, спросил меня:

— Ну и скажи, Миша, почему это мы на тебя падаем по ночам вместе с мебелью?

Много испытаний послали мне сегодняшние журнашлюхи и журншлюшки. а также журнаглюки, которых явно порой глючит от желания опустить знаменитость и таким образом приблизить к себе.

В Харькове в последний день гастролей я пошел в баню выпарить перенапряжение. Устроители моих концертов посчитали прибыль от этих гастролей, и чтобы заманить меня к себе еще раз решили сделать подарок-сюрприз! Прислали в баню двух местных девушек. Как теперь принято говорить – этакий «комплимент от шеф-повара». Девушки из тех, которые хорошо выглядят только на дороге в свете дальних фар автомобиля. Помню, у одной было жабо бирюзовое, у другой – розовое. Обе маленького роста, полненькие, напоминали передутые первомайские шарики – розовый и голубой. Видимо, их действительно сняли с дороги, где они должны были выглядеть как можно ярче. Я между заходами в парилку смотрел телевизор. Шла очень интересная передача о моем любимом режиссере Товстоногове. Я понял, что из этой ситуации надо как-то достойно выкрутиться. Однако ничего лучшего не нашел, чем спросить у этих двух «шариков»:

— Вы знаете, кого сейчас показывают по телевизору?

Обе смутились.

— Нет… Не знаем…

— Как, вы не знаете Товстоногова?! – Я сделал вид, что крайне возмущен такой безграмотностью нашей передовой части молодого женского поколения. – Немедленно покиньте это помещение. Я даже разговаривать не хочу с теми, кто не знает Товстоногова!

Наутро в местной газете появилась заметка о том, что Задорнов не имеет дело с проститутками, которые не знавали Товстоногова. Всего одно слово «не знают» изменили на «не знавали», а как удачно сразу опустили и меня, и Товстоногова, и «шариков».

Много можно еще приводить примеров журналистских подстав. Однажды на эту тему мы разговорились с Никитой Михалковым, которого журналисты подставляли во много раз чаще, чем меня. Здорово мне ответил Никита:

— Я не обращаю на них внимания. Каждый раз, когда они пишут что-то обо мне, они получают за это деньги. То есть я их кормлю. А перед теми, кого я кормлю, я не оправдываюсь. Так что расслабься! Если на тебя на улице лает собака, ты же не станешь на четвереньки и не будешь ей лаять в ответ!

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

Однажды мне истинно посчастливилось быть ведущим вечера великого русского поэта Евгения Евтушенко. Когда, открывая этот вечер, я поделился со зрителями тем, за что люблю и уважаю Евгения Александровича, и пригласил его на сцену, весь шеститысячный зал Кремлевского Дворца встал и аплодировал так, как на западе аплодируют только президенту страны. Я думаю, что только у нас в России еще есть люди, которые могут встать перед поэтом! Причем, не двадцать и не тридцать человек, и даже не сто, а… целый Кремлевский дворец!

Это был не просто теплый вечер, а вечер-надежда, что не все так плохо, раз у нас есть еще шесть тысяч москвичей, которые готовы подняться и выказать этим уважение поэту. Не олигарху, не президенту Европейского Банка Развития, не председателю Парижского клуба, а просто поэту! Значит, у нас сохранились люди, для которых совестью остались поэты и писатели, а не юристы и не политики.

Несмотря на огромный объем помещения Кремлевского Дворца, в конце вечера Евтушенко с микрофоном вышел в зал и затеял со зрителями игру: он начинал читать свои стихи, а зрители их подхватывали и продолжали. В какой еще стране возможно такое поголовное знание зрителями поэзии? Я понимаю, что сегодня снизился интерес к поэзии, а возрос к юмору. И понимаю почему.

Когда у общества есть надежды на будущее, его кумирами становятся поэты, а когда надежд нет – сатирики. Потому что сатира учит тому, что не надо любить, а поэзия – тому, что любить надо.

Раз в России снова начал оживать интерес к поэзии, значит, людям стало не хватать любви.

Вечер имел неожиданное и забавное продолжение. Через полгода на кинофестивале в Сочи мы обедали с Евтушенко и Леонидом Ярмольником на набережной. Сидящая за соседним столом девушка узнала меня и Ярмольника, подошла к нам, но обратилась ко мне: «Дядя Миша, я была год назад на вашем концерте с этим, ну, с поэтом… Я не помню его фамилии… Пришла на концерт из-за Вас… А этот дед оказался такой прикольный. Я вообще не знала, что бывают такие классные стихи. После того вечера даже пошла в магазин, купила «Мастера и Маргариту» Дед же про них рассказывал… Сначала мне не очень понравилось… Но потом просто не могла оторваться. Супер-роман! Даже передачу «Дом-2» из-за него пропустила. Сейчас пытаюсь еще прочитать «Войну и мир». Пока трудно идет».

У Ярмольника от такого монолога даже вилка с курицей застыла, как в стоп-кадре у входа в рот и косичка дергаться начала:

— Скажи честно, — спросил он меня, — это ты ей текст написал?»

Девушка смутилась:

— Простите, я что-нибудь не то сказала?

К этому времени обрел дар речи Евгений Евтушенко:

— Да, нет, все нормально, присаживайтесь к нам. Просто, я как раз и есть тот самый прикольный дед.

МАКСИМ ГАЛКИН

У многих создается ошибочное впечатление, что я всегда смеюсь над другими. Не совсем так. Вернее, совсем не так. Приведу пример, чтобы не быть голословным.

Мы были в Швейцарии на известном горнолыжном курорте с Максимом Галкиным. Надо сразу пояснить, что мы в хороших отношениях, несмотря на то, что дружим.

Гуляли по центру маленького городка для зажиточных горнолыжников. Гуляли по-нашенски, по-русски, то есть по магазинам. Проходя мимо витрины магазина для очков, одновременно обратили внимание на необычные, со множеством наворотов, очень даже прикольные очки от солнца. Каких ни он, ни я ни у кого не видели. Для нас, русских, ведь самое главное, чтоб как ни у кого! Зашли в магазин. Я попросил продавщицу выйти со мной на улицу и показал на витрине понравившиеся мне очки. Неожиданно для меня продавщица вдруг начала хохотать.

— Почему вы смеетесь?

— Это же очки для собак!

Я вернулся в магазин и говорю Максиму:

— Ну, мы с тобой лопухнулись. Это очки для собак!

В это время к нам подошла продавщица и спросила меня:

— Ну что, брать будете?

— В каком смысле? Мне же очки для себя надо, а вы сказали, что они для собак.

Мне не дал докончить фразу Максим. Он мгновенно сообразил, что надо делать. Не зря я всегда утверждал, что «мозговой процессор» у Максима работает на хорошей современной скорости.

— Михаил Николаевич, давайте купим по паре собачьих очков и завтра в них появимся на горе. Сами понимаете, что будет. Мы же звезды!

Мы так и сделали. «Звезды» для того и нужны обывателям, чтобы было кому подражать. Уже через два дня несколько человек их наших крутых модников катались и тусовались в горах в собачьих очках. Бизнесмены, те что покрупнее и поживотастее – в очках для ньюфаундлендов и бульдогов, их детишки – в очечках для такс и эрдельтерьерчиков.

БУЛАТ ОКУДЖАВА

С Булатом Окуджавой я виделся в жизни всего три или четыре раза. Впервые на записи передачи «Вокруг смеха». Так получилось, что Булат Шалвович сидел рядом со мной на первом ряду. Справа от него был центральный проход. Общаться с той стороны ему было не с кем, поэтому иногда мы с ним перебрасывались какими-то репликами. Он не знал меня. Я был для него просто зрителем- соседом.

В этой передачи первый раз на советском телевидении должны были снимать Валерия Леонтьева. О Валерии Леонтьеве очень много говорили в народе. Хотя по телевизору его еще ни разу не показывали. Для советского телевидения он слишком был авангардным, почти диссидентом. Для советского чиновника показать Леонтьева по телевидению было так же невозможно, как устроить дискотеку на кладбище. Первой на выход с Леонтьевым в эфир отважилась редакция, которая снимала передачу «Вокруг смеха», решили схитрить. Мол, это же юмор.

Валерия оставили для последнего номера съемки, как бы «на десерт». Зрители с нетерпением ждали того, о ком были наслышаны. И вот, долгожданный момент наступил. Александр Иванов объявил: «Впервые в передаче «Вокруг смеха» Валерий Леонтьев!» Заиграла музыка. Вступление к песне, сочиненной на стихи Николая Зиновьева Раймондом Паулсом. Я не помню, как называлась эта песня, помню только ее припев – его несложно было запомнить, во-первых, потому что он был такой длинный, что как будто других слов, кроме припева, в песне и не было. Во-вторых, он не пестрил поэтическим широкомыслием и разнообразием: «А я бегу, бегу, бегу, бегу, бегу, бегу… и снова: а я бегу, бегу, бегу, бегу, бегу … и снова, и снова. Я не помню, сколько раз повторялось слово «бегу». Наиболее ироничные зрители, когда слышали эту песню, пытались количество «бегу» сосчитать. Но Леонтьев так быстро их друг за другом повторял, что не всем это удавалось.

Однако, вернемся к съемке. Словно иллюстрация к припеву из глубины зала по центральному проходу на сцену в такт своим «бегу, бегу», действительно побежал Валерий Леонтьев… в трико! Трико его так бессовестно обтягивало, что зал замер! Никто уже не слушал, что он поет. Такую шоковую реакцию зала я видел в жизни только дважды: первый раз тогда, на съемке передачи «Вокруг смеха», второй раз в 96-м году во время юбилея зала «Октябрьский» в Петербурге. Среди зрителей члены питерской администрации, их семьи, а также другие чиновники, в то время ходившие на концерты еще в галстуках и в костюмах, а их жены – с химическими «халами» на голове… На сцену вышел Борис Моисеев в кожаном плаще, скинул его и остался в женском боди на фоне далеко не женственного туловища. В 96-м году и то, чуть «кондратий» не хватил питерскую администрацию. А в то далекое советское время наши люди еще не привыкли к подобным стрессам. Мужчины, простите за жесткое слово, возбуждались, если в фильме героиня приподнимала юбку-кринолин и оголяла лодыжку. А женщины не считали поцелуй гарантией продолжения отношений. Но больше всего в зале, по-моему, был обескуражен увиденным Окуджава. За неимением более к кому обратиться, нежели ко мне, он повернулся и спросил:

— Что это? – Он даже не спросил, кто это. Для него это было что-то. – Вы его знаете?

— Нет, много слышал, но вижу, как и вы, в первый раз.

— Интересно, это он все всерьез или для смеха? – глаза у Булата Шалвовича были такие, словно он зря прожил свою жизнь.

АЛЛА ПУГАЧЕВА

Лето двухтысячного года. Мы оказались в Ялте в одно время с Аллой Борисовной Пугачёвой. Я пригласил ее пообедать. После обеда ей надо было торопиться на концерт, где присутствовал украинский президент и его свита. Я пошел ее провожать.

Концертный зал естественно был оцеплен кордонами милиции. Нас остановили:

— Сюда нельзя!

К тому, что милиция часто не узнает меня, я привык. Но чтобы не узнавали Пугачёву?! Позже мне объяснили, что на Украине проблема с милицейскими кадрами. Молодых милиционеров набрали в таких сёлах, где даже нет телевизоров. Я стал намекать этим молоденьким, даже не ментам – «ментятам», что я провожаю актрису на концерт, я её телохранитель. Мне показалось как-то неудобно, всерьез показывая на Пугачёву, доказывать, что это и есть Пугачёва.

— Актрису? – недоверчиво переспросил один из них. – А как фамилия актрисы? Она в списке есть?

Он присмотрелся к Пугачёвой, но безуспешно. «Когда возникает проблема, надо сначала попытаться решить её с юмором», — вспомнил я заповедную мудрость наших предков:

— Это София Ротару! Разве вы не узнаёте? Народная артистка Украины! – я повернулся к Алле Борисовне и попросил её подтвердить мои слова. – Правда, Софа? Это ты?

Алла очень темпераментно закивала в знак согласия головой:

— Да, да, я София Ротару. Это правда.

Ментята приободрились. Видно, многие из них слышали о Ротару:

— Ой, Софа! Мы вас так любим! Простите, что сразу не признали. Конечно же, проходите. А вы кто? – обратился старшой ко мне, — Телохранитель?

Я не успел ответить. За меня очень достойно ответила Алла:

— Вы разве не узнаёте, это же Боря Моисеев!

Слава богу, менты о Моисееве слыхом не слыхивали и меня не пропустили. Я остался за кордоном!

БОРИС НЕМЦОВ

1998 год. Америка. Бостон. В гостинице много русских бизнесменов и политиков. Вечером в фойе гостиницы слышу, кто-то очень красиво наигрывает на рояле лирические шедевры из мировых киношлягеров. «Наверняка наш», — подумал я. Только наш может играть так задушевно. Западные таперы с точки зрения техники играют не хуже наших, но как-то холодно, словно играя думают о том, на какой бензоколонке нынче максимальные скидки? Подошел поближе. Наш известный бизнесмен-нефтяник! Это для меня было не меньшей неожиданностью, чем если бы член советского Политбюро вдруг пустился в пляс под тяжелый рок. В фойе стали собираться люди, завороженные его игрой. Французы, японцы, и те заслушались.

Группу российских бизнесменов, которые приехали в Бостон на конференцию, возглавлял Борис Немцов, тогдашний первый вице-премьер правительства России. Мы разговорились с Борисом неподалёку от играющего нефтяника-олигарха. И не видели, как восхищенные виртуозностью «тапёра» японцы дали ему двадцать долларов, чтобы он повторил на бис мелодию из «Крестного отца».

Вряд ли кому-нибудь, как мне, удастся увидеть хоть раз в жизни такое счастливое лицо российского нефтяника. Чувствовалось, что в этот момент он забыл и о своих договорах, и о рэкете, и о таможенных пошлинах на нефть, и о чиновниках, которых ему надо было всю жизнь подкармливать. Радостный как ребенок он подбежал к нам с Борисом и, тряся перед собой двадцатидолларовой банкнотой, закричал на все фойе:

— Я заработал двадцать долларов!

В тот вечер я узнал, что политики тоже бывают остроумными. Немцов отреагировал мгновенно:

— Знаешь, почему ты сейчас так радуешься? Потому что это первые деньги, которые ты честно заработал. Своим трудом!

ГЕННАДИЙ ХАЗАНОВ и ЛИОН ИЗМАЙЛОВ

С Лионом Измайловым мы дружим еще со студенческих лет. Вместе учились в МАИ и занимались во Дворце Культуры самодеятельностью. Правда, в разных театральных коллективах на разных факультетах. Будучи инженером МАИ, Лион Измайлов возглавлял группу молодых авторов, которые писали для самодеятельности. Я ходил в его группу учиться сочинять юмористические миниатюры. Там мы и познакомились. Я завидовал «учителю». Он уже тогда печатался в «Литературной газете». Мне хотелось быть похожим на него. Особенно, когда он выступал на сцене. Как бы и мне научиться устраивать в зале ухахатайку? Потом мы много лет бок о бок работали на эстраде. Словом, старели плечом к плечу. С Лионом всегда было весело! Даже стареть.

А еще он всегда придумывал удивительно забавные и неожиданные розыгрыши. Например, однажды, когда ни Измайлова, ни меня никто еще не знал, а Хазанов был уже суперпопулярный, мы ждали возле его дома, когда он выйдет. Хазанова в Советском Союзе знали все от Политбюро до магаданских зэков. И что характерно, все любили! Когда Гену показывали по телевизору, бросали работу на кухне даже советские домохозяйки. Новый год без Хазанова, как песня без баяна, как Ильф без Петрова, как Бойль без Мариотта!

Лион не стеснялся разыгрывать даже таких авторитетов. Остановил на улице какого-то невзрачного прохожего и спросил:

— Ты три рубля заработать хочешь?

— Еще бы!

— Тогда слушай… Я знаю, что ты меня не знаешь, но поверь, я известный писатель. Впрочем, это не важно… Главное, ты должен знать Хазанова, верно? Знаешь Хазанова?

— Какого Хазанова?

— Того самого.

— Того знаю.

— Вот слушай. Спрячься сейчас за угол и внимательно смотри. Через несколько минут из того подъезда выйдет Хазанов.

— Да ну, сам Хазанов?!

— Да, сам.

— Надо же, сам Хазанов!

— Погоди ты вздыхать. Ты сейчас на работе. Слушай, что я тебе говорю – твой работодатель. Хазанов подойдет к нам…

— Вы знаете Хазанова?

— Да, знаем.

— Счастливые!

-Ты будешь меня слушать или нет? Перестань отвлекаться. Повторяю, ты уже на работе! Тебе кто, в конце концов, больше нужен: Хазанов или трёшка?

Заинтригованный Лионом прохожий ненадолго задумался, но ответил честно:

— Трёшка!

— Тогда смотри. Как только мы поздороваемся с Хазановым, подбеги к нам, и – это самое главное, — на Хазана никакого внимания, сразу ко мне! И говори: «О, я вас узнал, Лион Измайлов». Измайлов – это моя фамилия. Запомни, Из-май-лов. И попроси у меня автограф. А на Хазанова даже не смотри.

— У вас автограф?

— У меня, да, у меня. За трёшку, которую я тебе дам.

— А вы кто?

— А тебе не всё равно, у кого за трёшку автограф брать? Но если это тебе все-таки так важно, повторяю. Я писатель Измайлов. Запомнил? Да, меня никто не знает. Но это пока! Через лет десять ты этот автограф еще продашь – не пожалеешь.

— Обещаете?

— Обещаю. А пока забирай свой трёшник.

— Деньги вперед – это хорошо.

— Короче, ты всё понял? У Хазанова автограф не бери. Сдержись.

— Ладно, не буду. Мне трёшник нужнее. Мне с девушкой вечером в кафе идти.

Кое-как Лион отвел болтливого прохожего за угол. Вскоре из подъезда вышел Хазанов.

— Здравствуй.

— Здорово.

— Как дела?

И тут из-за угла с криком: «Я вас узнал, я вас узнал, вы писатель, этот, как его, ну… писатель! — выбежал наш незнакомец. Он явно не смог запомнить сложную фамилию Измайлов. – Дайте, дайте мне автограф!

Надо было видеть глаза Хазанова! Наверное, впервые в жизни при нем брали автограф не у него. Он побледнел так, что бледная спирохета на его фоне выглядела бы новорожденным поросенком.

Взяв автограф у Лиона, наш незнакомец радостно побежал от нас с криком: «Я взял автограф у самого…писателя!»

В тот вечер Хазанов еще долго был мрачным, пока Лион не объяснил ему, что нет смысла так расстраиваться из-за какой-то трёшки.

* * *

А недавно в Центральном доме литераторов собралась небольшая компания за столиком. К нам подошел Бисер Киров, когда-то популярный в Советском Союзе болгарский певец. Причем, более популярный, чем у себя в Болгарии. Недавно Бисер Киров стал атташе по культуре при болгарском посольстве в Москве. Разговорились. Бисер начал приглашать всех в Болгарию:

— Мы же все культурные люди! Люди культуры должны первыми налаживать дружеские связи между странами.

— Ты прав, Бисер, — я решил развить его мысль, — первыми в истории всегда налаживали связи между народами люди культуры. За ними пытались эти связи присвоить себе бизнесмены-торговцы, которые всегда наваривали деньги на идеях людей культуры. А за бизнесменами появлялись и политики, оплаченные бизнесменами из денег, которые они наварили на идеях людей культуры.

Лион Измайлов, который тоже был в этой компании и слышал наш разговор, по-моему, очень точно закончил нашу общую мысль:

— А за политиками, к сожалению, всегда приходили потом военные!

Я ЕГО НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ!

Когда-то давным-давно в затянувшейся молодости я тоже звездил. Хотя популярность пришла ко мне поздно. Но от популярности, как от наркотиков башню сносит в любом возрасте. Недаром есть современное слово «звезданутый». Меня вовремя приземлил один пожилой гаишник на Рублевке. В начале девяностых мы ехали из Подмосковья в Москву на моей машине с писателем Василием Аксеновым. Аксенов не знал ничего о моей популярности. Он несколько лет прожил в Америке. Меня помнил по Дому творчества писателей в Коктебеле как сына известного советского писателя Николая Задорнова.

Я из последних сил сдерживался, чтобы не похвастаться, кем я стал за последние годы. Полноценной звездой! Нашу машину остановил гаишник. Лицо у него было типичного советского милиционера, из которого перестройка выбила главную основу жизни – марксистско-ленинское мировоззрение. «Сейчас Василий удивится, когда увидит, что мент узнает меня и попросит автограф» — подумал я и высунулся из окошка как можно заметнее для гаишника. Но гаишник посмотрел на меня как ученый-зоолог на обыкновенную дрозофилу:

— Вы что мне свое лицо выставляете? Мне документы нужны. Пожалуйста, предоставьте документы.

Я настойчивее повертел лицом в разные стороны. Не узнал в фас, может признает в профиль. Профиль у меня запоминающийся. На флюгер похож.

— Что вы вертитесь? Документы давайте!

Надо же, совсем деревянный попался. Придется намекнуть:

— Может вам билеты на концерт прислать? Юмор-то любите?

Гаишник сначала не решался, но потом все-таки не смог сдержаться и выдал совершенно искренне и громко, чтобы все, кто был поблизости услышали, в том числе и Аксенов:

— Думаете, я вас не узнал? Узнал! Просто я вас терпеть не могу! Такие как вы страну развалили!

С тех пор, как только мне хочется снова хоть немного позвездить, шикануть лицом-брендом, почувствовать себя VIP -персоной, гламурным эксклюзивом, я вспоминаю этого гаишника, и его незабываемое лицо каждый раз возвращает меня к реальности!

За этого гаишника я до сих пор иногда молюсь.

АРКАДИЙ АРКАНОВ

Когда-то считалось, что мы с Аркановым писатели разных поколений. Шли годы, и мы сравнялись. Но для меня он так и остался одним из моих… трудно определить одним словом… Наставником? Назидательно. Авторитетом? Глупо. Учителем? Банально. Мастером? Мы не в ПТУ. Хотя, все эти слова по своему верно отражают его заботу обо мне в то нелегкое время моей борьбы как начинающего автора с окружающей средой за выживание. Долгие годы он был моей «крышей». Поэтому, несмотря на то, что в глазах молодежи мы сегодня с Аркадием принадлежим к единому старшему поколению мэтров, он по-прежнему остался для меня одним из моих «родителей». Он писал мне рекомендацию в Союз Писателей, рецензировал первую в жизни книжку. Наконец, по предложению Измайлова, согласился принять меня, автора, пишущего для самодеятельности, в группу выступавших с гастролями по стране профессиональных сатириков. Позже я не раз шутил, что сатирикам было просто необходимо принять меня в свой коллектив для увеличения процента русских среди выступавших. Точнее, чтобы хоть один русский все-таки в группе был. Ну, так, чтобы хвастаться. У нас среди сатириков есть русский!

Так благодаря тому, что я русский в тот период легкого налета государственного антисемитизма в СССР я попал на профессиональную сцену.

В этих поездках я с удивлением узнал, что наш «пахан» — Аркан, оказывается, не такой печальный человек. И в его глазах, в которых, как правило, отражалась вся грусть еврейского народа за все тысячелетия со дня создания мира, иногда зажигались озорные «фонарики», как у дворового мальчишки. Особенно, когда приходила мысль в голову кого-то подурачить. Ну, чтобы не засохнуть ни самому, ни тому, кого дурачишь!

Помню, как мы приехали с Арканом в Одессу первого апреля. Весна уже прочно зацепилась солнышком за столицу «Юморины». Даже на улицах появились первые автоматы с газированной водой. Правда, воду еще к ним не подключили. Поэтому над каждым из автоматов висело объявление: «Автомат не работает – нет воды». Мы вышли с Арканом из гостиницы. Хорошо-то как! Но, хотелось, чтобы было еще лучше. Аркан увидел автоматы с газированной водой, дощечки с надписями на этих автоматах, и в его зрачках мгновенно зажглись «фонарики»:

— Мне неудобно, а тебя никто не знает… Давай, перевесь одну из этих табличек вон на тот телефон-автомат! Посмотрим, что будет?

Аркан от предощущения грядущей радости даже захихикал. Правда, довольно сдержано. Его вечно печальные глаза всезнающего мэтра позволяли радоваться лишь в меру. То есть на «хи-хи» его хоть иногда, но пробивало, а вот настоящее прорвавшееся «ха-ха» я от него никогда не слышал.

Я сделал все, как он предложил. Предложение «пахана» — закон. И вот мы, два солидных, уважаемых человека, собирающие полные залы зрителей, спрятались за углом и стали подленько подглядывать. С того дня я понял, что утверждение, будто все одесситы остроумны, не совсем верно. Первый же одессит, который подошел к телефону-автомату, прочитал, что написано на дощечке, раздраженно стукнул по автомату кулаком, и в сердцах воскликнул:

— Надо ж, и тут, негодяи, воду отключили!

Тогда, впервые, от Аркана я услышал не его сдержанно-ироничное «хи-хи», а искреннее прорвавшееся «ха-ха»! На этот раз пробило даже его!

ГРИГОРИЙ ГОРИН

Напоследок, мне бы хотелось рассказать об одном коротком разговоре с Григорием Гориным. Может, он не такой веселый, как предыдущие, но я часто его вспоминаю.

Мы не были так дружны с Григорием Гориным, как с Аркадием Аркановым. Хотя, он был для меня не меньшим литературным авторитетом. Юмористические рассказы, подписанные «Горин, Арканов» я еще, учась в школе, вырезал из журнала «Юность», из «Литературной газеты»… и откладывал в специальную папку – копилку юмора. Потом перечитывал, запоминал и на свиданиях с девушками пересказывал. Девушки считали меня очень веселым и остроумным. Хотя, на самом деле у меня была просто хорошая память, и я умудрялся пересказывать прочитанное весьма близко к тексту.

Познакомились мы с Гришей в конце 80-х годов. Горин вызывал у меня особое уважение, потому что вырвался за рамки эстрадной «ремеслухи» и стал одним из лучших драматургов. Его пьесы на фоне миниатюр и монологов его бывших эстрадных коллег выглядели, как подлинники Левитана на фоне пейзажных открыток. Уважение мое к нему было настолько велико, что я так и не смог перейти с ним на «ты».

Однажды, в одной из компаний мы с ним разговорились на философские темы. Я набирал тогда быстро популярность. Считал себя человеком сильным. Довольно пылко высказал ему свою точку зрения на усилившуюся тягу общих знакомых к церкви:

— В Бога верят слабаки. Ходят в церковь, молятся, выпрашивая у него счастья, удачи, увеличения зарплаты, успехов в творчестве… Успех в творчестве зависит не от Бога, а от того, как ты будешь сам работать. Есть у тебя талант, или нет. Сильный человек должен надеяться только на себя. Не в Бога верить, а в себя!

Выслушав меня, Горин помолчал, потом довольно сдержано ответил:

— Да, все это так… Но, поверь, и сильного человека может однажды так прижать , что он в Бога поверит и молиться начнет.

Теперь, когда нас всех «прижало», я часто вспоминаю эти слова Горина.

Он оказался прав! И я уже не чувствую себя таким сильным, каким думал о себе в молодости.